Христианство на Руси

Из IV тома "Март Семнадцатого"

От редакции. Хотя четвертый том "Марта Семнадцатого" уже вышел из печати (но когда еще будет прочитан?), мы решили перепечатать здесь центральную часть 578-й главы, в которой петитом и как бы от имени действующего лица, о. Северьяна, дан поразительный по сжатости и меткости обзор 1000-летней истории русского христианства. Заглавие, разумеется, дано нами. (Вестник РХД N 153).

Да, в те годы в чудесном новом здании, столько света и простора под стеклянным куполом центрального холла, открытые галереи трех этажей, широкие перила сидеть и спорить - в те годы в 'этом здании, воздвигнутом для светлых знаний, .пюбви к науке и равновесия справедливости, студентам приходилось начать с борьбы за права духа против студентов революционных, а те еще поблажка, если только с оглушительными политическими трафаретами, а то срыватели врывались в аудитории в черных папахах и с дубинками разгонять слушателей на принудительную забастовку, - и вот тут было испытание и рост характера: без дубинки и без встречной рукопашной устоять и остаться слушать профессора Челпанова.

Второе уже столетие модный всесветный атеизм, потекший в Россию через умы екатерининских вельмож - и вниз, и вниз, до сынов сельских батюшек, залил все сосуды образованного общества и отмыл его от веры. Для культурного круга России решено давно и бесповоротно, что всякая вера в небесное или полагание на бестелесное есть смехотворный вздор или бессовестный обман - для того чтобы отвлечь народ от единственно верного пути демократического и материального переустройства, которое обеспечит всеобщее благоденствие, а значит, и все виды условий для всех видов добра.

Дивная особенность либеральной общественности! Кажется: равная полная свобода для всех - и высказываться, и узнавать чужие мысли. А на самом деле нет: свобода узнавать только то, что помогает нашему ветру. Мысли встречные, неприятные - не слышатся, не воспринимаются, с невидимой ловкостью исключаются, как будто и сказаны не были, хотя сказаны. А уж в церковь ходить - просто стыдно, говорят: "как в Союз русского народа". И кто не хочет порвать с храмом - ходит к ранней обедне, чтобы незаметно.

Перед войной и первый военный год отец Северьян служил в Рязани в старинном малом храмике Спаса-на-Юру. Юр, по которому назывался в народе этот храм. был дуговатым высоким обрывом над неоглядной роскидью окских лугов. Почти вплоть подступал сюда древний город, верхний посад, внедалеке, отделенный рвом, уплотился рязанский кремль с Олеговым дворцом, собором и многими церковными куполами, но сразу за храмом Спаса всякое жилье обрывалось крутью и все было - воздух, да ветер, да вид на разливы, и лишь за многие версты виднелись непоемные села. Это был свой Венец, тут любили рязанцы гулять, особо сталпливались во солнечные разливные дни глядеть, как вода заголила, поднялась к домикам нижнего посада, так что ставили дебаркадер под самым холмом кремля, и подходили сюда катера в последние дни Поста и на Пасху.

И отец Северьян тоже любил тут гулять по самому краю излучистого обрыва, мимо храмика своего в одну сторону и потом в другую, почти до златоглавой кремлевской колокольни. Только гулял он здесь, один или с кем беседу вел, когда прежде утрени, когда за всенощную, уже и во тьме. Даже больше чем для прогулок - это место он любил как главное для себя место всей России и всей Земли, здесь думалось ясно, просторно, как нигде.

В самом расположении этого темно-кирпичного, стройно сложенного, скромно достойного храма над необъятным окоемом поймы, где с массивами незаливаемого леса, где с купой столпленных деревьев и домиков (там узкоколейка затапливалась, а станция - нет) и дальними крутыми взлобками окских берегов, - самим расположеньем напоминалось исконное тяготение православия к незыблемой и просторной красоте, как если бы никакой вечной высшей истины нельзя было понять иначе, как напоясь этой красотою и только через ее струение.

Русь не просто приняла христианство - она полюбила его сердцем, она расположилась к нему душой, она излегла к нему всем лучшим своим. Она приняла его себе в названье жителей, в пословицы и приметы, в строй мышления, в обязательный угол избы, его символ взяла себе во всеобщую охрану, его поименными святцами заменила всякий другой счетный календарь, весь план своей трудовой жизни, его храмам отдала лучшие места своих окружий, его службам свои предрассветья, его постам свою выдержку, его праздникам свой досуг, его странникам свой кров и хлебушек.

Но православие, как и всякая вера, время от времени и должно разбредаться: несовершенные люди не могут хранить неземное без искажений да еще тысячелетиями. Наша способность истолковывать древние слова - и теряется, и обновляется, и так мы расщепляемся в новые разрознения. А еще и костенеют ризы церковной организации - как всякое тканное руками не поспевая за тканью живой. Наша Церковь, измождясь в опустошительной и вредной битве против староверия - сама против себя, в ослепленье рухнула под длань государства и в этом рухнувшем положении стала величественно каменеть.

Стоит всем видимая могучая православная держава, со стороны - поражает крепостью. И храмы наполнены по праздникам, и гремят дьяконские басы, и небесно возносятся хоры. А прежней крепости - не стало. Светильник все клонится и пригасает, а жизнь верующих вялеет. И православные люди сами не заметили, как стали разъединяться. Большинство ходит по воскресеньям отстоять литургию, поставить свечку, положить мелочи на поднос, дважды в год принять елей на лоб, один раз поговеть, причаститься - и с Богом в расчете. Иерархи существуют в недоступной отдельной замкнутости, а в еще большей незримой отделенности почти невещественный Синод. Каждый день во всех церквах России о нем молятся, и не по разу, но для народной массы он - лишь какое-то смутное неизвестное начальство. Да и какой образованный человек узрел его вживе, Синод? В крайнем случае только светских синодских чиновников. А высокие праведники одиночными порывами ищут вернуться к пустыням, скитам и старчеству, ожидая когда-нибудь поворота и общества за собой. Но не их замечая, нетерпеливые и праздные экзальтированно ищут углубить свои ощущения с ненасытностью знамений, чудес, откровений, пророчеств, а без этого им вера не в веру. И как еще никогда, роятся и множатся секты, уводя от православия уже не сотни, а тысячи. А ученые богословы замкнуты в своих отдельных школах. А грамотеи-энтузиасты разных сословий собираются отдельными тесными кружками в низких деревянных домиках слобод и провинциальных городков, неведомы далее пяти-семи людей и двух уличных кварталов. А в деревне? Среди сельского духовенства есть святые, а есть опустившиеся. И вековая его необеспеченность и зависимость от торговли таинствами не помогает держаться его авторитету. А тем временем подросло молодое деревенское поколение - жестокие безбожные озорники, а особенно когда отдаются водке. Старый, даже простодушный мат приобрел богохульные формы - это уже грозные языки из земли!

Для того немого, бесколышного, для тех глубинеющих корней отец Северьян и считал себя призванным поработать.

Только всего и нужно было: возродить этот прежний "святой дух" Руси, дать выйти ему из дремного замиранья.

"Только"!..

Малочисленные единомышленники отца Северьяна рассыпаны были розно по пространству России, не имея единого стяга, ни места выражения, только встречами, да письмами, да редкими проникшими в печать статьями перекликаясь и знать давая друг другу, что каждый из них не вовсе один. (Перед войной в столицах их стало больше, но не священники.)

В этом их малочислии, в этой их окруженности равнодушными и враждебными была, однако, не только слабость их, но, если гордыне поддаться, - и надежда. Всякое движение истины всегда трудно, истина при своем рождении и укреплении окружена бывает насмешкой и отвратна для окружающих. Одни по лезвийному хребту почти сплошь среди чужих или врагов - необходимое условие рождения истины. Хотя и недостаточное.

Да не только давили, но и возражали умело: что Церковь не есть учреждение человеческое, потому не нужна в ней внешняя перемена и не должна к ней прикладываться человеческая энергия. Что писатель Достоевский оболгал ее, будто она не парализована, а она - организм вечной жизни, и вхождение в ту жизнь никому не закрыто. Что все эти преобразовательные проекты суть социальные утопии, а поборники их - некие церковные эсеры.

Все это был древний вопрос: вмешиваться в мир или отрешаться от мира. Все так, христианство - это не устроение социальной жизни. Но и не может оно свестись к отметному отрицанию мира как зла. Нет! И все земное есть Божье, пронизано Божьими дарами, и это наша добровольная, обернутая секуляризация, если мы сами удаляем Бога в особую область священного. Не может Церковь, готовя каждого к загробной судьбе, быть безучастна к общественному вызволению, отписать народные бедствия на Господни испытания и не силиться бороться с ними. Не уходить нам в затвор от земных событий. Замкнуться в самоспасение и отказаться от борьбы за этот мир - страшное искажение христианства.

"Вестник РХД" N 153