А. И. Солженицын. Как нам обустроить Россию

 


Специальный выпуск. Брошюра в газете

 

А. И. Солженицын

 
 


18 сентября 1990 г.


Подпись: КАК  НАМ
ОБУСТРОИТЬ
РОССИЮ
Посильные соображения

А. И. Солженицын

 


КАК НАМ

ОБУСТРОИТЬ

РОССИЮ

 

Посильные соображения

 

 

 

Источник: Специальный выпуск. Брошюра к газете «Комсомольская правда» от 18 сентября 1990 г.

Сканирование, распознавание, сверка: Аркадий Куракин, .10.2001 г. ark@mksat.net

Вычитка при участии: Сергей П. Никифоров (SPN) mailto:sernik0@online.ru#SPN

Сохранено форматирование оригинала (кроме колонок). Выделение и  |р а з р я д к а| – авторские.

Ёфикация осуществлена специальным ёфикатором (в словаре — 2750 слов, 1500 морф).

 

БЛИЖАЙШЕЕ

Часы коммунизма — своё отбили.

Но бетонная постройка его ещё не рухнула.

И как бы нам, вместо освобождения, не расплю­щиться под его развалинами.

МЫ — НА ПОСЛЕДНЕМ ДОКАТЕ

Кто из нас теперь не знает наших бед, хотя и пок­рытых лживой статистикой? Семьдесят лет влачась за слепородной и злокачественной марксо-ленинской утопией, мы положили на плахи или спустили под откос бездарно проведённой, даже самоистребительной, «Отечественной» войны — треть своего населе­ния. Мы лишились своего былого изобилия, уничто­жили класс крестьянства и его селения, мы отшибли самый смысл выращивать хлеб, а землю отучили да­вать урожаи, да ещё заливали её морями-болотами. Отходами первобытной промышленности мы испако­стили окружности городов, отравили реки, озёра, ры­бу, сегодня уже доконечно губим последнюю воду, воздух и землю, ещё и с добавкой атомной смерти, ещё и прикупая на хранение радиоактивные отходы с Запада. Разоряя себя для будущих великих захва­тов под обезумелым руководством, мы вырубили свои богатые леса, выграбили свои несравненные недра, не­восполнимое достояние наших правнуков, безжалостно распродали их за границу. Изнурили наших женщин на ломовых неподымных работах, оторвали их от де­тей, самих детей пустили в болезни, в дикость и в подделку образования. В полной запущи у нас здо­ровье, и нет лекарств, да даже еду здоровую мы уже забыли, и миллионы без жилья, и беспомощное лич­ное бесправие разлито по всем глубинам страны, — а мы за одно только держимся: чтоб не лишили нас безуёмного пьянства.

Но так устроен человек, что всю эту бессмыслицу и губление нам посильно сносить хоть и всю нашу жизнь насквозь — а только бы кто не посягнул оби­деть, затронуть нашу нацию! Тут — уже нас ничто не удержит в извечном смирении, тут мы с гневной смелостью хватаем камни, палки, пики, ружья и ки­даемся на соседей поджигать их дома и убивать. Та­ков человек: ничто нас не убедит, что наш голод, ни­щета, ранние смерти, вырождение детей — что какая-то из этих бед первей нашей национальной гордости!

И вот почему, берясь предположить какие-то шаги по нашему выздоровлению и устройству, мы вынуж­дены начинать не со сверлящих язв, не с изводящих страданий — но с ответа: а как будет с нациями? в каких географических границах мы будем лечиться или умирать? А уже потом — о лечении.

А ЧТÓ ЕСТЬ РОССИЯ?

Эту «Россию» уже затрепали-затрепали, всякий её прикликает ни к ляду, ни к месту. И когда чудовище СССР лез захватывать куски Азии или Африки — тоже во всём мире твердили: «Россия, русские»...

А что же именно есть Россия? Сегодня. И — завт­ра (ещё важней). Кто сегодня относит себя к буду­щей России? И где видят границы России сами рус­ские?

За три четверти века — при вдолбляемой нам и прогрохоченной «социалистической дружбе наро­дов» — коммунистическая власть столько запустила, запутала и намерзила в отношениях между этими народами, что уже и путей не видно, как нам бы вернуться к тому, с прискорбным исключением, спо­койному сожитию наций, тому даже дремотному неразличению наций, какое было почти достигнуто в последние десятилетия предреволюционной России. Ещё б, может, и не упущено разобраться и уладить — да не в той лихой беде, как буре, завертевшей нас теперь. Сегодня видится так, что мирней и открытей для будущего: кому надо бы разойтись на отдельную жизнь, так и разойтись. И именно при этом всеместном национальном изводе, заслоняющем нам осталь­ную жизнь, хоть пропади она, при этой страсти, от которой сегодня мало кто в нашей стране свободен.

Увы, многие мы знаем, что в коммунальной квар­тире порой и жить не хочется. Вот — так сейчас у нас накалено и с нациями.

Да уже во многих окраинных республиках центро­бежные силы так разогнаны, что не остановить их без насилия и крови — да и не надо удерживать такой ценой! Как у нас всё теперь поколёсилось — так всё равно «Советский Социалистический» разва­лится, всё равно! — и выбора настоящего у нас нет, и размышлять-то не над чем, а только — повора­чиваться проворней, чтоб упредить беды, чтобы рас­кол прошёл без лишних страданий людских, и только тот, который уже действительно неизбежен.

И так я вижу: надо безотложно, громко, чётко объявить: три прибалтийских республики, три закав­казских республики, четыре среднеазиатских, да и Молдавия, если её к Румынии больше тянет, эти одиннадцать — да! — непременно и бесповоротно бу­дут отделены. (А о процессе отделения — страницами ниже.)

О Казахстане. Сегодняшняя огромная его террито­рия нарезана была коммунистами без разума, как попадя: если где кочевые стада раз в год проходят — то и Казахстан. Да ведь в те годы считалось: это совсем неважно, где границы проводить,— ещё немножко, вот-вот, и все нации сольются в одну. Проницательный Ильич-первый называл вопрос границ «даже десятистепенным». (Так — и Карабах отрезали к Азербайджану, какая разница — куда, в тот момент надо было угодить сердечному другу Советов — Турции.) Да до 1936 года Казахстан ещё считался авто­номной республикой в РСФСР, потом возвели его в союзную. А составлен-то он — из южной Сибири, юж­ного Приуралья, да пустынных центральных просто­ров, с тех пор преображённых и восстроенных — рус­скими, зэками да ссыльными народами. И сегодня во всём раздутом Казахстане казахов — заметно меньше половины. Их сплотка, их устойчивая отечественная часть — это большая южная дуга областей, охватыва­ющая с крайнего востока на запад почти до Каспия, действительно населённая преимущественно казаха­ми. И коли в этом охвате они захотят отделиться — то и с Богом.

И вот за вычетом этих двенадцати — только и оста­нется то, что можно назвать Русь, как называли издавна (слово «русский» веками обнимало малорос­сов, великороссов и белорусов), или — Россия (назва­ние с XVIII века) или, по верному смыслу теперь: Рос­сийский Союз.

И всё равно — ещё останется в нём сто народов и народностей, от вовсе немалых до вовсе малых. И вот тут-то, с этого порога — можно и надо проявить нам всем великую мудрость и доброту, только от этого момента можно и надо приложить все силы разумно­сти и сердечности, чтоб утвердить плодотворную содружность наций, и цельность каждой в ней культуры, и сохранность каждого в ней языка.

СЛОВО К ВЕЛИКОРОССАМ

Ещё в начале века наш крупный государственный ум С. Е. Крыжановский предвидел: «Коренная Рос­сия не располагает запасом культурных и нравствен­ных сил для ассимиляции всех окраин. Это истощает русское национальное ядро».

А ведь то сказано было — в богатой, цветущей стра­не, и прежде всех миллионных истреблений вашего народа, да не слепо подряд, а уцеленно выбивавших самый русский отбор.

А уж сегодня это звучит с тысячекратным смыслом: нет у нас сил на окраины, ни хозяйственных сил, ни духовных. Нет у нас сил на Империю! — и не надо, и свались она с наших плеч: она размозжа­ет нас, и высасывает, и ускоряет нашу ги­бель.

Я с тревогой вижу, что пробуждающееся русское национальное самосознание во многой доле своей никак не может освободиться от пространнодержавного мышления, от имперского дурмана, переняло от ком­мунистов никогда не существовавший дутый «совет­ский патриотизм» и гордится той «великой советской державой», которая в эпоху чушки Ильича-второго только изглодала последнюю производительность на­ших десятилетий на бескрайние и никому не нужные (и теперь вхолостую уничтожаемые) вооружения, опо­зорила нас, представила всей планете как лютого жадного безмерного захватчика — когда наши колени уже дрожат, вот-вот мы свалимся от бессилия. Это вреднейшее искривление нашего сознания: «зато боль­шая страна, с нами везде считаются», — это и есть, уже при нашем умирании, беззаветная поддержка коммунизма. Могла же Япония примириться, отка­заться и от международной миссии и от заманчивых политических авантюр — и сразу расцвела.

Надо теперь жёстко выбрать: между Импери­ей, губящей прежде всего нас самих, — и духовным и телесным спасением нашего же народа. Все знают: растёт наша смертность, и превышает рождения, — мы так исчезнем с Земли! Держать великую Империю — значит вымертвлять свой собственный народ. Зачем этот разнопёстрый сплав? — чтобы русским потерять своё неповторимое лицо? Не к широте Державы мы должны стремиться, а к ясности нашего духа в остат­ке её. Отделением двенадцати республик, этой кажу­щейся жертвой — Россия, напротив, освободит сама себя для драгоценного внутреннего развития, наконец обратит внимание и прилежание на саму себя. Да в нынешнем смешении — какая надежда и на сохране­ние, развитие русской культуры? всё меньшая, всё идёт — в перемес и в перемол.

К сожалению, этот мираж «единонеделимства» 70 лет несла через свою нищету и беды и наша стойкая, достойная русская эмиграция. Да ведь для «единоне­делимца» 1914 года — и Польша «наша» (взбалмош­ная фантазия Александра I «осчастливить» её своим попечительством), и никак «отдать» её нельзя. Но кто возьмётся настаивать на этом сегодня? Неужели Рос­сия обеднилась от отделения Польши и Финляндии? Да только распрямилась. И так — ещё больше распря­мимся от давящего груза «среднеазиатского под­брюшья», столь же необдуманного завоевания Алек­сандра II, — лучше б эти силы он потратил на недост­роенное здание своих реформ, на рождение подлинно народного земства.

Наш философ этого века Ив. А. Ильин писал, что духовная жизнь народа важней охвата его территории или даже хозяйственного богатства; выздоровление и благоденствие народа несравненно дороже всяких внешних престижных целей.

Да окраины уже реально отпадают. Не ждать же нам, когда наши беженцы беспорядочно хлынут отту­да уже миллионами.

Надо перестать попугайски повторять: «мы гордим­ся, что мы русские», «мы гордимся своей необъятной родиной», «мы гордимся...». Надо понять, что после всего того, чем мы заслуженно гордились, наш народ отдался духовной катастрофе Семнадцатого года (ши­ре: 1915—1932), и с тех пор мы — до жалкости не прежние, и уже нельзя в наших планах на будущее заноситься: как бы восстановить государственную мощь и внешнее величие прежней России. Наши деды и отцы, «втыкая штык в землю» во время смертной войны, дезертируя, чтобы пограбить соседей у себя дома, — уже тогда сделали выбор за нас — пока на одно столетие, а то, смотри, и на два. Не гордиться нам и советско-германской войной, на которой мы уложили за 30 миллионов, вдесятеро гуще, чем враг, и только утвердили над собой деспотию. Не «гор­диться» нам, не протягивать лапы к чужим жизням, — а осознать свой народ в провале измождающей болез­ни, и молиться, чтобы послал нам Бог выздороветь, и разум действий для того.

А если верно, что Россия эти десятилетия отдавала свои жизненные соки республикам, — так и хозяйст­венных потерь мы от этого не понесём, только эконо­мия физических сил.

СЛОВО К УКРАИНЦАМ И БЕЛОРУСАМ

Сам я — едва не на половину украинец, и в ранние годы рос при звуках украинской речи. А в скорбной Белоруссии я провёл большую часть своих фронтовых лет, и до пронзительности полюбил её печальную скудость и её кроткий народ.

К тем и другим я обращаюсь не извне, а как свой.

Да народ наш и разделялся на три ветви лишь по грозной беде монгольского нашествия да польской колонизации. Это всё — придуманная невдавне фальшь, что чуть не с IX века существовал особый украинский народ с особым не-русским языком. Мы все вместе истекли из драгоценного Киева, «откуду русская земля стала есть», по летописи Нестора, от­куда и засветило нам христианство. Одни и те же князья правили нами: Ярослав Мудрый разделял между сыновьями Киев, Новгород и все протяжение от Чернигова до Рязани, Мурома и Белоозера; Владимир Мономах был одновременно и киевский князь и ростово-суздальский; и такое же единство в служении митрополитов. Народ Киевской Руси и создал Мо­сковское государство. В Литве и Польше белорусы и малороссы сознавали себя русскими и боролись про­тив ополяченья и окатоличенья. Возврат этих земель в Россию был всеми тогда осознаваем как Воссоеди­нение.

Да, больно и позорно вспомнить указы времён Алек­сандра II (1863, 1876) о запрете украинского языка в публицистике, а затем и в литературе, — но это не продержалось долго, и это было из тех умопомрачных окостенений и в управительной, и в церковной поли­тике, которые подготовляли падение российского го­сударственного строя.

Однако и суетно-социалистическая Рада 1917 года составилась соглашением политиков, а не была народ­но избрана. И когда, переступив от федерации, объя­вила выход Украины из России — она не опрашивала всенародного мнения.

Мне уже пришлось отвечать эмигрантским украин­ским националистам, которые втверживают Америке, что «коммунизм — это миф, весь мир хотят захватить не коммунисты, а русские» (и вот — «русские» уже захватили Китай и Тибет, так и стоит уже 30 лет в законе американского Сената). Коммунизм — это та­кой миф, который и русские, и украинцы испытали на своей шее в застенках ЧК с 1918 года. Такой миф, что выгрёб в Поволжьи даже семенное зерно, и отдал 29 русских губерний засухе и вымирательному голо­ду 1921-22 года. И тот же самый миф предательски затолкал Украину в такой же беспощадный голод 1932-33. И вместе перенеся от коммунистов общую кнуто-расстрельную коллективизацию, — неужели мы этими кровными страданиями не соединены?

В Австрии и в 1848 галичане ещё называли свой национальный совет — «Головна Русска Рада». Но за­тем в отторгнутой Галиции, при австрийской подтрав­ке, были выращены искажённый украинский ненарод­ный язык, нашпигованный немецкими и польскими словами, и соблазн отучить карпатороссов от русской речи, и соблазн полного всеукраинского сепаратизма, который у вождей нынешней эмиграции прорывается то лубочным невежеством, что Владимир Святой «был украинец», то уже невменяемым накалом: нехай живе коммунизм, абы сгубились москали! *

* (По-украински пишется: "нехай живе комунізм, аби згубились москалі!" - прим. скан.)

 

Ещё бы нам не разделить боль за смертные муки Украины в советское время. Но откуда этот замах: по живому отрубить Украину (и ту, где сроду старой Украины не было, как «Дикое Поле» кочевников — Новороссия, или Крым, Донбасс и чуть не до Каспий­ского моря). И если «самоопределение нации» — так нация и должна свою судьбу определять сама. Без всенародного голосования — этого не решить.

Сегодня отделять Украину — значит резать через миллионы семей и людей: какая перемесь населения; целые области с русским перевесом; сколько людей, затрудняющихся выбрать себе национальность из двух; сколькие — смешанного происхождения; сколь­ко смешанных браков — да их никто «смешанными» до сих пор не считал. В толще основного населения нет в тени нетерпимости между украинцами и рус­скими.

Братья! Не надо этого жестокого раздела! — это помрачение коммунистических лет. Мы вместе пере­страдали советское время, вместе попали в этот котло­ван — вместе и выберемся.

И за два века — какое множество выдающихся имён на пересечении наших двух культур. Как фор­мулировал М. П. Драгоманов: «Неразделимо, но и не смесимо.» С дружелюбием и радостью должен быть распахнут путь украинской и белорусской культуре не только на территории Украины в Белоруссии, но и Великороссии. Никакой насильственной русификации (но и никакой насильственной украинизация, как с конца 20-х годов), ничем не стеснённое развитие па­раллельных культур, в школьные классы на обоих языках, по выбору родителей.

Конечно, если б украинский народ действительно пожелал отделиться — никто не посмеёт удерживать его силой. Но — разнообразна эта обширность, и толь­ко местное население может решать судьбу своей ме­стности, своей области,— а каждое новообразуемое при том национальное меньшинство в этой местно­сти — должно встретить такое же ненасилие к себе.

Всё сказанное полностью относится и к Белоруссии, кроме того, что там не распаляли безоглядного сепа­ратизма.

И ещё: поклониться Белоруссии и Украине мы должны за чернобыльское бедовище, учинённое карье­ристами и дураками советской системы, — и исправ­лять его, чем сможем.

СЛОВО К МАЛЫМ НАРОДАМ И НАРОДНОСТЯМ

И после всех отделений ваше государство всё равно, неизбежно, останется многонародным, хотя мы не го­нимся за тем.

Для некоторых, даже и крупных, наций, как тата­ры, башкиры, удмурты, коми, чуваши, мордва, ма­рийцы, якуты, — почти что и выбора нет: непрактично существовать государству, вкруговую охваченному другим. У иных национальных областей — будет внешняя граница, и если они захотят отделяться — запрета не может быть и здесь. (Да ещё и не во всех автономных республиках коренная народность состав­ляет большинство.) Но при сохранении всей их нацио­нальной самобытности в культуре, религии, экономи­ке — есть им смысл и остаться в Союзе.

Как показало в XX веке создание многих малых го­сударственных образований — это непосильно обреме­няет их избытком учреждений, представительства, армией, отсекает от пространных территорий разворо­та торговли и общественной деятельности. Так и гор­ские кавказские народы, пред революцией столь отли­чавшиеся в верности российскому трону, вероятно ещё поразмыслят, есть ли расчёт им отделяться. Не крупный Российский Союз нуждается в примыкании малых окраинных народов, но они нуждаются в том больше. И — исполать им, если хотят с нами.

В советской показной и лживой государственной си­стеме присутствуют, однако, и верные, если честно их исполнять, элементы. Таков — Совет Национально­стей, палата, где должен быть услышан, не потерян голос и самой наималейшей народности. И вместе с тем справедлива нынешняя иерархия: «союзных рес­публик» — автономных республик — автономных об­ластей — и национальных округов. Численный вес на­рода не должен быть в пренебрежении, отказываться от этой пропорциональности — путь к хаосу; так мо­жет прозябать ООН, но не жизнеспособное государ­ство.

Крымским татарам, разумеется, надо открыть полный возврат в Крым. Но при плотности населения XXI века Крым вместителен для 8-10 миллионов населения — и стотысячный татарский народ не может себе требовать владения им.

И наконец — наималейшие народности: ненцы, пермяки, эвенки, манси, хакасцы, чукчи, коряки... и не перечислить всю дробность. Все они благополучно жили в царской «тюрьме народов», а к вымиранию поволокли их мы, коммунистический Советский Союз. Сколько зла причинила им окаянщина нашей админи­страции и наша хищная и безмозглая индустрия, неся гибель и отраву их краям, выбивая из-под этих народ­ностей последнюю жизненную основу, особенно тех, чей объём так угрожающе мал, что не даёт им бороть­ся за выживание. Надо успеть — подкрепить, ожи­вить и спасти их! Ещё не вовсе поздно.

Каждый, и самый малый, народ — есть неповтори­мая грань Божьего замысла. Перелагая христианский завет, Владимир Соловьёв написал: «Люби все другие народы, как свой собственный.»

XX век содрогается, развращается от политики, освободившей себя от всякой нравственности. Что тре­буется от любого порядочного человека, от того осво­бождены государства и государственные мужи. При­шёл крайний час искать более высокие формы госу­дарственности, основанные не только на эгоизме, но и на сочувствии.

ПРОЦЕСС РАЗДЕЛЕНИЯ

Итак, объявить о несомненном праве на полное отделение тех двенадцати республик — надо безотла­гательно и твёрдо. А если какие-то из них заколеблют­ся, отделяться ли им? С той же несомненностью вы­нуждены объявить о нашем отделении от них — мы, оставшиеся. Это — уже слишком назрело, это необратимо, будет взрываться то там, то сям; все уже ви­дят, что вместе нам не жить. Так не тянуть взаимное обременение.

Ещё этот мучительный и затратный процесс разде­ления отяжелит первый переходный период для всех нас, первую пору нового развития: сколько ещё нуж­но средств, средств, когда их и так нет. Однако лишь это разделение прояснит нам прозор будущего.

Но самогó реального отделения нельзя произвести никакой одноминутной декларацией. Всякое односто­роннее резкое действие — это повреждение множества человеческих судеб и взаимный развал хозяйства. И это не должно быть похоже, как бежали португаль­цы из Анголы, отдав её беспорядку и многолетней гражданской войне. С этого момента должны засесть за работу комиссии экспертов всех сторон. Не забу­дем и: как безответственно-небрежна была советская прометка границ. В каких-то местах может понадо­биться уточнённая, по истинному расселению, в ка­ких-то — и местные плебисциты под беспристрастным контролем.

Конечно, вся эта разборка может занять несколько лет.

Перед миллионами людей встанет тяжёлый вопрос: оставаться, где они живут, или уезжать? — а это свя­зано с разорением всей их жизни, быта и нуждою в значительной помощи. (И не только для русских с ок­раин, но и окраинных уроженцев, живущих ныне в России.) Куда ехать? где новый кров? как дожить до новой работы? Это должно стать не личной бедой, а заботой вот этих комиссий экспертов и государствен­ных компенсаций. И каждое новосозданное государ­ство должно дать чёткие гарантии прав меньшинств.

И ещё сложней: как наладится безболезненная разъёмка народных хозяйств или установление торго­вого обмена и промышленного сотрудничества на не­зависимой основе.

И вот только в ходе этой работы и даже лишь по окончании её перед каждым государственным образо­ванием подымутся его подлинные Проблемы, а не тот заядлый «национальный вопрос», который так натёр шею нам теперь, что перекосил все чувства и всю дей­ствительность.

Из того будущего разительные неожиданности про­ступают нам и сейчас. Так нетерпеливо жаждет на­ци­о­нальной независимости Грузия! (Впрочем, Россия не завоёвывала её насильственно, а только Ленин в 1921.)

А вот уже сегодня: притеснение абхазцев, притесне­ние осетин и недопуск на исконную родину выслан­ных Сталиным месхов,— неужели это и есть желанная национальная свобода?

За что б мы ни взялись, над чем бы ни задумались в современной политической жизни — никому из нас не ждать добра, пока наша жестокая воля гонится лишь за нашими интересами, упуская не то что Божью справедливость, но самую умеренную нравст­венность.

НЕОТЛОЖНЫЕ МЕРЫ РОССИЙСКОГО СОЮЗА

За три четверти века так выбедняли мы, засквер­нели, так устали, так отчаялись, что у многих опу­скаются руки, и уже кажется: только вмешательст­во Неба может нас спасти.

Но не посылается Чудо тем, кто не силится ему навстречу.

И судьба наших детей, и наша воля к жизни, и наше тысячелетнее прошлое, и дух ваших предков, перелившийся же как-то в нас, — помогут найти силы преодолеть и это, и это всё.

И хоть не отпущено нам времени размышлять о лучших путях развития и составлять размеренную программу, и обречены мы колотиться, метаться, за­тыкать пробоины, обтесняют нас первосущные нуж­ды, вопиющие каждая о своём, о своём, — не долж­ны мы терять хладнокровия и предусмотрительной мудрости в выборе первых мер.

Я не берусь в одиночку перечислять их: должны сойтись на совет здравые практические умы, на сотрудничество — лучшие энергии. Рыдает всё в нашем сегодняшнем хозяйстве, и надо искать ему путь, без этого жить нельзя. И надо же скорей открыть людям трудовой смысл, ведь уже полвека никому нет ника­кого расчёта работать! и некому хлеб выращивать, и некому за скотом ходить. И миллионы обитают так, что и жилищами назвать нельзя, или по двадцать лет в гнойных общежитиях. И нищенствуют все старики и инвалиды. И загажены наши дивные когда-то просторы промышленными свалками, изрыты чудо­вищным бездорожьем. И мстит природа, неблаго­дарно презренная нами, и расползаются радиоактивные пятна Чернобыля, да не только его.

И ко всему теперь вот — готовить переселение со­отечественникам, теряющим жительство? Да, неизбежно.

И — откуда же набрать средств?

А: до каких же пор мы будем снабжать и кре­пить — неспособные держаться тиранические режи­мы, насаженные нами в разных концах Земли,— этих бездонных расхитчиков нашего достояния? — Кубу, Вьетнам, Эфиопию, Анголу, Северную Корею, нам же — до всего дело! и это ещё не все названы, ещё тысячами околачиваются наши «советники», где ни попало. И столько крови пролито в Афганистане — жалко и его упустить? гони деньги и туда?.. Это всё — десятки миллиардов в год.

Вот кто на это даст отрубный единомгновенный отказ — вот это будет государственный муж и пат­риот.

А до каких пор и зачем нам выдувать все новые, новые виды наступательного оружия? да всеокеанский военный флот? Планету захватывать? А это всё — уже сотни миллиардов в год. И это тоже надо отрубить — в одночас. Может подождать — и Космос.

А ещё — льготное снабжение Восточной Европы на­шим на всё страдательным сырьём. Пожили «социа­листическим лагерем» — и хватит. За страны Восточ­ной Европы — радуемся, и пусть живут и цветут сво­бодно, — а платят за всё по мировым ценам.

И этого мало? Так пресечь безоглядные капиталь­ные вложения в промышленность, не успевающие ожить.

Наконец — необозримое имущество КПСС, об этом уже все говорят. Награбили народного добра за 70 лет, попользовались. Конечно, уже не вернут ничего растраченного, разбросанного, расхищенного,— но отдайте хоть что осталось: здания, и санатории, и специальные фермы, в издательства,— и живите на свои членские взносы. (И за чисто партийный стаж — платите и пенсии сами, не от государства.)

И всю номенклатурную бюрократию, многомилли­онный тунеядный управительный аппарат, костенящий всю народную жизнь, — с их высокими зарпла­тами, поблажками да специальными магазинами, — кончаем кормить! Пусть идут на полезный труд, и сколько выручат. При новом порядке жизни четыре пятых министерств и комитетов тоже не станут нужны.

Вот отовсюду от этого — и деньги.

А на что ушло пять, скоро шесть лет многошумной «перестройки»? На жалкие внутрицекашные переста­новки. На склёпку уродливой искусственной избира­тельной системы, чтобы только компартии не упу­стить власть. На оплошные, путаные и нерешитель­ные законы.

Нет, не откроется народного пути даже к самому неотложному, и ничего дельного мы не достигнем, пока коммунистическая ленинская партия не просто уступит пункт конституции — но полностью устра­нится от всякого влияния на экономическую и госу­дарственную жизнь, полностью уйдёт от управления нами, даже какой-то отраслью нашей жизни или ме­стностью. Хотелось бы, чтоб это произошло не сило­вым выжиманием и вышибанием её — но её собствен­ным публичным раскаянием: что цепью преступле­ний, жестокостей и бессмыслия она завела страну в пропасть и не знает путей выхода. Вот чему по­ра, а не состраивать теперь для позорной преем­ственности новую РКП, принимать всю кровь и грязь на русское имя и волочиться против хода истории. Такое публичное признание партией своей вины, пре­ступности и беспомощности стало бы хоть первым разрежением нашей густо-гнетущей моральной атмо­сферы.

А ещё высится над нами — гранитная громада КГБ, и тоже не пускает нас в будущее. Прозрачны их уловки, что именно сейчас они особенно нужны — для международной разведки. Все видят, что как раз наоборот. Вся цель их — существовать для себя, и подавлять всякое движение в пароде. Этому ЧКГБ с его кровавой 70-летней злодейской историей — нет уже ни оправдания, ни права на существование.

ЗЕМЛЯ

Для чего-то же дано земле — чудесное, благосло­венное свойство плодоносить. И — потеряны те скоп­ления людей, кто не способен взять от неё это свой­ство.

Земля для человека содержит в себе не только хо­зяйственное значение, но и нравственное. Об этом убедительно писали у нас Глеб Успенский, Достоев­ский, да не только они.

Ослабление тяги к земле — большая опасность для народного характера. А ныне крестьянское чув­ство так забито в вытравлено в нашем народе, что, может быть, его уже и не воскресить, опоздано-перепоздано.

Как вводится сегодняшняя аренда — больше обман и издевательство, ни толку ни ряду, только хуже по­губят охоту у людей, потянувшихся к земле. Арен­даторы остаются в гнущей зависимости от колхозно-совхозных властей, и те могут вволю беззаконство­вать. Под аренду выделяются часто худшие, забро­шенные земли, и подороже берут за них, и инвентарь по завышенной цене, а продукцию вынуждают сда­вать подешевле; то не дают обещанных кормов, то отбирают взятых на откорм животных, пропали и труд, и деньги; в «сельхозтехника» может внезапно нарушить договор. Да участок земли — это ещё не свобода крестьянина, нужен же и свободный рынок, и доступный транспорт, и кредит, и ремонт техники, и строительный материал.

За все реформы мы берёмся как похуже — так и тут. Только губят дело и отбивают у людей послед­нюю веру в обещания власти.

Вообще по сравнению с колхозами — личная арен­да (и не от колхозов, а от местного самоуправления) несомненный шаг к улучшению нашего сельского хо­зяйства. В норме, установленной для данной местности (в соответствии с кадастром), — аренда пожизнен­ная и с неограниченной передачей по наследству; с отобранием участка лишь в случае небрежного землеуходства, но не от болезни семьи арендатора; с правом добровольного отказа от участка — и в этом случае оплатой арендатору того, что он вложил в землю и возвёл на ней. (И для всего этого совсем не нужен специальный административный аппарат над арендаторами: подобные случаи не будут многочис­ленны, и с ними управится местное земство.)

Однако при нынешней нашей отвычке от земли (и оправданном недоверии к властям, уже столько раз обманывавшим) — арендой, может быть, уже лю­дей и не привлечь. К тому ж, земельная аренда и не выдерживает экономической конкуренции с частной собственностью на землю, при которой и гарантиро­вано длительное улучшение земли, а не истощение, и только при ней мы можем рассчитывать, что наше сельское хозяйство не будет уступать западному. И предвидя и требуя самодеятельности во всех обла­стях жизни — как же не допустить её с землёй? От­казать деревне в частной собственности — значит за­крыть её уже навсегда.

Но введение её должно идти с осторожностью. Уже при Столыпине были строгие ограничения, чтобы земля попадала именно в руки крестьян-земледель­цев, а не крупных спекулянтов или на подставные имена, через «акционерные общества». А сегодня искоренено наше крестьянское сословие, вымерло; и больше развязанной ловкости у анонимных спеку­лянтов из теневой экономики, уже накопивших пер­вичные капиталы; и нынешняя подкупная админи­страция не способна на чёткий контроль, — сегодня, под маркой же «акционерных обществ», «организа­ций», «кооперативов», могли бы скупать едва ли не латифундии и затем сажать арендаторов уже от себя. (Не говоря уже о покупке земли иностранцами.) Такие покупки во всяком случае не должны быть допу­щены. Если земля окажется расхватана крупными владельцами — это сильно стеснит жизнь остальных. (Да и не можем мы такое допустить в предвидении близкого перенаселения всей планеты, тогда и нашей страны.)

Покупка земли должка производиться со льготами многолетней рассрочки, и в налогах тоже. Ограниче­ние земельного участка предельными (для данной местности) размерами — само по себе никак не стес­няет трудового смысла и трудовой свободы. Напро­тив: усилия каждого хозяина будут направлены не на широту владения, а на улучшение обработки, ин­тенсивность методов. Что наши люди могут при этом — и в самых изнудительно-враждебных стесне­ниях от власти — творить чудеса, уже показано на крохотных приусадебных клочках, кормивших стра­ну при дутой колхозной системе.

Ограничение размеров оставляет земельные резер­вы для раздачи малых участков земли — и рабочим, желающим иметь свой огородный урожай, и горожа­нам, ищущим отдушину от закупоренной жизни. И эта раздача — должна быть бесплатной (только бы обрабатывали!); этот же размер входил бы бесплат­ной частью и земледельцам, покупающим землю.

И для всех них — земля должна найтись.

ХОЗЯЙСТВО

Столыпин говорил: нельзя создать правового госу­дарства, не имея прежде независимого гражданина: социальный порядок первичней и раньше всяких по­литических программ.

А — независимого гражданина  не может быть без частной собственности.

За 70 лет в наши мозги втравили бояться собствен­ности и чураться наёмного труда как нечистой си­лы — это большая победа Идеологии над нашей че­ловеческой сущностью. (Как и весь облик западной экономики внедряли в наши мозги карикатурно.)

Но обладание умеренной собственностью, не подав­ляющей других, — входит в понятие личности, даёт ей устояние. А добросовестно выполненный и спра­ведливо оплаченный наёмный труд — есть форма вза­имопомощи людей и ведёт к доброжелательности между ними.

И зачем нам ещё цепляться за централизованную холостую, идеологически «регулируемую» экономи­ку, приведшую всю страну к нищете? — только что­бы содержать паразитический аппарат, иначе ему не останется и последнего оправдания?

Конечно, тот удар, который испытают миллионы неготовых непривычных людей от перехода к рыноч­ной экономике, должен быть предельно смягчен. К счастью (к несчастью!) у нас есть для этого тот мно­го-многомиллиардный валютный отток бюджета, только что перечислено, на что мы его распропащаем.

Скоро шесть лет — а шумливая «перестройка» ещё ведь и не коснулась целебным движением ни сельско­го хозяйства, ни промышленности. А ведь эта ра­стяжка — это годы страданья людей, вычёркиваемые из жизни.

Но и перенимать бездумным перехватом чужой тип экономики, складывавшийся там веками и по стади­ям, — тоже разрушительно. Я не имею экономических знаний и менее всего отваживаюсь тут на точные предложения. Какой именно процедурой возможен переход от сплошь государственных предприятий к частным и кооперативным; какие тут финансовые условия должны быть предусмотрены; что именно из нынешнего государственного имущества останет­ся в руках государства, в том числе из транспорта, флота, лесов, вод, земель, недр, а в какой доле они должны быть уступлены вéдению областному и ме­стному; на чьём бюджете будет социальное обеспе­чение, образование, жилищное строительство; какие потребуются новые трудовые законы, — о том есть уже много конкретных разработок у экономистов, хо­тя друг с другом и сильно несогласных.

Но в общем виде мне кажется ясным, что надо дать простор здоровой частной инициативе и поддер­живать и защищать все виды мелких предприятий, на них-то скорей всего и расцветут местности, — од­нако твёрдо ограничить законами возможность без­удержной концентрации капитала, ни в какой отрас­ли не дать создаваться монополиям, контролю одних предприятий над другими. Монополизация грозит ухудшением товаров: фирма может позволить себе, чтобы спрос не угасал, выпускать изделия недолго­вечные. Веками гордость фирм и владельцев вещей была неизносность товаров, ныне (на Западе) — ог­лушающая вереница всё новых, новых кричащих мо­делей, а здоровое понятие ремонта — исчезает: едва подпорченная вещь вынужденно выбрасывается и по­купается новая, — прямо напротив человеческому чув­ству самоограничения, прямой разврат.

К этому надо добавить ещё и психологическую чу­му роста цен — это в развитых-то странах: при росте производительности труда — цены не падают, а рас­тут! пожирающее экономическое пламя, а не прог­ресс. (Старая Россия по веку жила с неизменными ценами.)

Нельзя допустить напор собственности и корысти — до социального зла, разрушающего здоровье общест­ва. Противомонопольным законодательством необхо­димо в пределах любого вида производства регули­ровать непомерный рост сильно укрупнёнными нало­гами. Банки — нужны как оперативные центры фи­нансовой жизни, но — не дать им превратиться в ро­стовщические наросты и стать негласными хозяева­ми всей жизни.

Так же в общем виде кажется ясным, что ценою нашего выхода из коммунизма не должна быть ка­бальная раздача иностранным капиталистам ни на­ших недр, ни поверхности вашей земли, ни, особен­но,— лесов. Это опаснейшая идея: чтó загублено на­шим внутренним беспорядьем — теперь пытаться спа­сать через иностранный капитал. Он будет литься к нам тогда, когда обнаружит у нас для себя высокую прибыльность. Но не заманивать к нам западный ка­питал на условиях, льготных для него и унизитель­ных для нас, только придите и володейте нами,— этой расторговли потом не исправить, обратимся в колонию. (Хотя: за советские три четверти века мы и скатились на уровень колонии, а какой же иной?..) Допускать его — в твёрдом русле: чтобы вносимое им экономическое оживление не превышалось ни уно­симой прибылью, ни разорением нашей природной среды. Тогда и мы ускорим наше качественное вы­равнивание с развитыми странами.

Но — не окончательно же забиты и забыты трудо­вые свойства нашего народа. Видим мы, как японцы вышли из падения и даже взнеслись не иностранны­ми вливаниями, а своей высокой трудовой моралью. Как только снимется государственный гнёт над каж­дым нашим действием и оплата станет справедли­вой — сразу поднимется качество труда и повсюду засверкают наши умельцы. Если и нескоро мы до­стигнем такого уровня, чтоб наши товары имели меж­дународный спрос, — то для страны нашего размера и богатства возможно немалое время обходиться и внут­ренним рынком.

Однако никакая нормальная хозяйственная жизнь, разумеется, несовместима с нынешней рабской мили­цейской «пропиской».

Надо нам научиться уважать (и отличать от хищ­ничества, на взятках, в обокрад управленческой рухляди) — здоровую, честную, умную частную торгов­лю: она — живит и скрепляет общество, она нужна нам из первых.

Я вовсе не берусь высказывать предположений по вопросам финансовым, бюджетным и налоговым. Но ясно, что наряду со строгим природоохранным над­зором и ощутимыми штрафами за порчу окружаю­щей среды — должны финансово поощряться все при­родоустроительные усилия и восстановление традици­онных производственных ремёсел.

провинция

Станет или не станет когда-нибудь наша страна цветущей — решительно зависит не от Москвы, Пет­рограда, Киева, Минска, — а от провинции. Ключ к жизнеспособности страны и к живости её культу­ры — в том, чтоб освободить провинцию от давле­ния столиц, и сами столицы, эти болезненные гиган­ты, освободились бы от искусственного переотягоще­ния своим объёмом и необозримостью своих функ­ций, что лишает и их нормальной жизни. Да они не сохранили и нравственных оснований подменять со­бой возрожденье страны, после того как провинция на 60 лет была отдана голоду, унижениям и ничтож­ности.

Вся провинция, все просторы Российского Союза вдобавок к сильному (и всё растущему по весу) са­моуправлению должны получить полную свободу хо­зяйственного и культурного дыхания. Наша родина не может жить самоценно иначе, как если укрепятся, скажем, сорок таких рассеянных по её раскинутости жизненных и световых центров для своих краёв, каж­дый из них — средоточие экономической деятельно­сти и культуры, образования, самодостаточных биб­лиотек, издательств, — так чтобы всё окружное насе­ление могло бы получать полноценное культурное питание, и окружная молодёжь для своего обучения и роста — всё не ниже качеством, чем в столицах. Только так может соразмерно развиваться большая страна.

Вокруг каждого из таких сорока городов — выникнет из обморока и самобытность окружного края. Только при таком рассредоточении жизни начнут повсюду восстанавливаться загубленные и строиться новые местные дороги, и городки, и сёла вокруг.

И это особенно важно — для необъятной Великой Сибири, которую мы с первых же пятилеток ослеплённо безумно калечили вместо благоденственного развития.

И здесь, как и во многом, наш путь выздоровле­ния — с  низов.

СЕМЬЯ И ШКОЛА

Хотя неотложно всё, откуда гибель сегодня, — а ещё неотложней закладка долгорастущего: за эти годы нашего кругового навёрстывания — что будет тем вре­менем созревать в наших детях? от детской медици­ны, раннего выращивания детей — и до образования? Ведь если этого не поправить сейчас же, то и ника­кого будущего у нас не будет.

О многобедственном положении женщины у нас — знают все, и все уже говорят, тут нет разнотолковщины, и нечего доказывать. И о падении рождаемо­сти, о детской смертности, и о болезненности рож­дённых, об ужасающем состоянии родильных домов, ясель и детских садов.

Нормальная семья — у нас почти перестаёт суще­ствовать. А болезнь семьи — это становая болезнь и для государства. Сегодня семья — основное зве­но спасения нашего будущего. Женщина — долж­на иметь возможность вернуться в семью для воспи­тания детей, таков должен быть мужской заработок. (Хотя при ожидаемой безработице первого времени это не удастся так прямо: иная семья и рада будет, что хоть женщина сохранила пока работу.)

И такая ж неотсрочная наша забота — школа. Сколько мы выдуривались над ней за 70 лет! — но редко в какие годы она выпускала у нас знающих, и то лишь по доле предметов, да и таких-то — только в отобранных школах крупных городов, а Ломоносо­ву провинциальному, а тем более деревенскому — се­годня никак бы не появиться, не пробиться, такому — нет путей (да прежде всего — «прописка»). Подъятие школ должно произойти не только в лучших столич­ных, но — упорным движением от нижайшего уров­ня и на всех просторах родины. Эта задача — никак не отложнее всех наших экономических. Школа наша давно плохо учит и дурно воспитывает. И недопу­стимо, чтобы должность классного воспитателя бы­ла почти не оплаченным добавочным бременем: она должна быть возмещена уменьшением требуемой с него учебной нагрузки. Нынешние программы и учеб­ники по гуманитарным наукам все обречены если не на выброс, то на полнейшую переработку. И атеисти­ческое вдалбливание должно быть прекращено не­медленно.

А начинать-то надо ещё и не с детей — а с учите­лей, ведь мы их-то всех забросили за край прозяба­ния, в нищету; из мужчин, кто мог, ушли с учитель­ства на лучшие заработки. А ведь школьные учителя должны быть отборной частью нации, призванные к тому: им вручается всё наше будущее. (А — в каких институтах мы учили нынешних, и какой идеологиче­ской дребедени? Начинать менять, спасать истинные знания — надо с программ институтских.)

В скором будущем надо ждать, очевидно, и част­ных платных школ, обгоняющих общий подъём всей школы, — для усиления отдельных предметов и сто­рон образования. Но в тех школах не должно быть безответственного самовольства программ, они долж­ны находиться под наблюдением и контролем зем­ских органов образования.

Упущенная и семьёй и школой, наша молодёжь растёт если не в сторону преступности, то в сторону неосмысленного варварского подражания чему-то, за­манчивому исчужа. Исторический Железный Занавес отлично защищал нашу страну ото всего хорошего, что есть на Западе: от гражданской нестеснённости, уважения к личности, разнообразия личной деятель­ности, от всеобщего благосостояния, от благотвори­тельных движений, — но тот Занавес не доходил до самого-самого низу, и туда подтекала навозная жи­жа распущенной опустившейся «поп-масс-культуры», вульгарнейших мод и издержек публичности, — и вот эти отбросы жадно впитывала наша обделённая мо­лодёжь: западная — дурит от сытости, а наша в ни­щете бездумно перехватывает их забавы. И наше ны­нешнее телевидение услужливо разносит те нечистые потоки по всей стране. (Возражения против всего этого считаются у нас дремучим консерватизмом. Но, поучительно заметить, как о сходном явлении звучат тревожные голоса в Израиле: «Ивритская культур­ная революция была совершена не для того, чтобы наша страна капитулировала перед американским культурным империализмом и его побочными про­дуктами», «западным интеллектуальным мусором».)

Уже всё известно, писалось не раз: что гибнут книжные богатства наших библиотек, полупустуют читальни, в забросе музеи. Они–то все нуждаются в государственной помощи, они не могут жить за счёт кассовых сборов, как театры, кино и художественные выставки. (А вот спорт, да в расчёте на всемирную славу, никак не должен финансироваться государст­вом, но — сколько сами соберут; а рядовое гимнасти­ко-атлетическое развитие даётся в школе.)

всЁ ли дело В ГОСУДАРСТВЕННОМ СТРОЕ

Приходится признать: весь XX век жестоко проиг­ран нашей страной; достижения, о которых трубили, все — мнимые. Из цветущего состояния мы отброше­ны в полудикарство. Мы сидим на разорище.

Сегодня у нас горячо обсуждается: какое государ­ственное устройство нам отныне подходит, а какое нет,— а этим, мол, всё и решится. И ещё: какая б но­вая хлёсткая партия или «фронт» нас бы теперь пове­ли к успехам.

Но сегодня воспрять — это не просто найти удобней­шую форму государственного строя и скороспешно со­чинить к нему замечательную конституцию, параграф 1-й, параграф 45-й. Надо оказаться предусмотритель­ней наших незадачливых дедов-отцов Семнадцатого года, не повторить хаос исторического Февраля, не ока­заться снова игрушкой заманных лозунгов и захлёб­чивых ораторов, не отдаться ещё раз добровольно на посрамление.

Решительная смена властей требует ответственности и обдуманья. Не всякая новозатейщина обязательно ведёт прямо к добру. Наши несравненные в 1916 году критики государственной системы — через несколько месяцев, в 1917, получив власть, оказались совсем неготовы к ней и всё загубили. Ни из чего не следует, что новоприходящие теперь руководители окажутся сразу трезвы и прозорливы. Вот, победительный критик гнусной Системы (как он назвал её из обходливой ос­торожности), едва избравшись к практическому делу, тут же и проявил нечувствие по отношению к ро­дине, питающей столицу. Москва уже 60 лет кор­мится за счёт голодной страны, с начала 30-х годов она молчаливо пошла на подкуп от влас­тей, разделить преимущества, и оттого стала как бы льготным островом, с другими материальными и культурными условиями, нежели остальная корен­ная Россия. Оттого переменилась и психология мо­сковской имеющей голос публики, она десятилетиями не выражала истинных болей страны.

Вот, в кипении митингов и нарождающихся партиек мы не замечаем, как натянули на себя балаганные одежды Февраля — тех злоключных восьми месяцев Семнадцатого года. А иные как раз заметили и с не­зрячим упоением восклицают: «Новая Февральская революция!» (Для точности совпадения высунулись уже и чёрные знамёна анархистов.)

После людожорской полосы в три четверти века, ес­ли мы уже так дорого заплатили, если уж так сложи­лось, что мы оказались на том краю государственного спектра, где столь сильна центральная власть, — не следует нам спешить опрометчиво сдвигаться в хаос: анархия — это первая гибель, как нас научил 1917 год.

Государству, если мы не жаждем революции, неиз­бежно быть плавно-преемственным и устойчивым. И вот уже созданный статут потенциально сильной президентской власти нам ещё на немалые годы ока­жется полезным. При нынешнем скоплении наших бед, ещё так осложнённом и неизбежным разделением с окраинными республиками, — невозможно нам сра­зу браться решать вместе с землёй, питанием, жильём, собственностью, финансами, армией — ещё и государ­ственное устройство тут же. Что-то в нынешнем государственном строе приходится пока принять просто потому, что оно уже существует.

Конечно, постепенно мы будем пересоставлять госу­дарственный организм. Это надо начинать не всё сра­зу, а с какого-то краю. И ясно, что: снизу, с мест. При сильной центральной власти терпеливо и настой­чиво расширять права местной жизни.

Конечно, какая-то определённая политическая фор­ма постепенно будет нами принята,— по нашей пол­ной политической неопытности скорей всего не сразу удачная, не сразу наиболее приспособленная к потреб­ностям именно нашей страны. Надо искать свой путь. Сейчас у вас самовнушение, что нам никакого собст­венного пути искать не надо, ни над чем задумывать­ся,— а только поскорей перенять, «как делается на Западе».

Но на Западе делается — ещё ой как по-разному! у каждой страны своя традиция. Только нам одним — не нужно ни оглядываться, ни прислушиваться, что го­ворили у нас умные люди ещё до нашего рождения.

А скажем и так: государственное устройство — вто­ростепеннее самого воздуха человеческих отношений. При людском благородстве — допустим любой добро­порядочный строй, при людском озлоблении и шкур­ничестве — невыносима и самая разливистая демокра­тия. Если в самих людях нет справедливости и честно­сти — то это проявится при любом строе.

Политическая жизнь — совсем не главный вид жиз­ни человека, политика — совсем не желанное занятие для большинства. Чем размашистей идёт в стране по­литическая жизнь — тем более утрачивается душев­ная. Политика не должна поглощать духовные силы и творческий досуг народа. Кроме прав человек нуж­дается отстоять и душу, освободить её для жизни ума и чувств.

А САМИ-ТО МЫ — КАКОВЫ?

Источник силы или бессилия общества — духовный уровень жизни, а уже потом — уровень промышленно­сти. Одна рыночная экономика и даже всеобщее изо­билие — не могут быть венцом человечества. Чистота общественных отношений — основней, чем уровень изобилия. Если в нации иссякли духовные силы — ни­какое наилучшее государственное устройство и ника­кое промышленное развитие не спасёт её от смерти, с гнилым дуплом дерево не стоит. Среди всех возмож­ных свобод — на первое место всё равно выйдет сво­бода бессовестности: её-то не запретишь, не предусмот­ришь никакими законами. Чистая атмосфера общест­ва, увы, не может быть создана юридическими закона­ми.

Разрушение наших душ за три четверти столетия — вот что самое страшное.

Страшно то, что развращённый правящий класс — многомиллионная партийно-государственная номен­клатура — ведь не способна добровольно отказаться ни от какой из захваченных привилегий. Десятилетия­ми она бессовестно жила за счёт народа — и хотела б и дальше так.

А из бывших палачей и гонителей — кто хоть потес­нён с должностей? с незаслуженного пенсионного до­статка? До смерти кохали мы Молотова, ещё и теперь Кагановича, и сколько неназванных. В Германии — всех таких, и куда мельче, судили, — у вас, напротив, они же сегодня грозят судами, а иным — сегодня! — ставят памятники, как злодею-чекисту Берзину. Да где уж нам наказывать государственных преступни­ков? да не дождаться от них и самого малого раская­ния. Да хоть бы они прошли через публичный мораль­ный суд. Нет, видно поползём и так...

А — славные движущие силы гласности и перестрой­ки? В ряду этих модных слов — нет слова очище­ние. И вот в новую гласность кинулись и все гряз­ные уста, которые десятилетиями обслуживали тотали­таризм. Из каждых четырёх трубадуров сегодняш­ней гласности — трое недавних угодников брежневщины, — и кто из них произнёс слово собственного раскаяния вместо проклятий безликому «застою»? И с вузовских гуманитарных кафедр поныне самоуверенно вещают всё те же, кто десятилетиями оморачи­вал студентам сознание. Десятки тысяч образованцев у нас огрязнены лицемерием, переметчивостью, — и мы ни от кого не ждём раскаяния, и весь этот душев­ный гной пусть так и тянется с нами в будущее?

А — душетлительная казарменная «дедовщина» для наших сыновей? Разве это изгладится когда-нибудь с них?

А всеобщая озлобленность наших людей друг ко другу? — просто так, ни за что. На тех, кто ни в чём не виноват.

Да удивляться ли и взрыву уголовной преступно­сти — среди тех, кому всю их молодую жизнь были закрыты честные пути?

У прежних русских купцов было купеческое слово (сделки заключались без письменных контрактов), хри­стианские представления, исторически известная размашная благотворительность,— дождёмся ли мы та­кого от акул, взращённых в мутном советском подво­дьи?

Западную Германию наполнило облако раскаяния — прежде, чем там наступил экономический расцвет. У нас — и не начали раскаиваться. У нас надо всею гласностью нависают гирляндами — прежние тяжёлые жирные гроздья лжи. А мы их — как будто не заме­чаем.

Криво ж будет наше развитие.

Хотелось бы подбодриться благодетельными возмож­ностями Церкви. Увы, даже сегодня, когда уже всё в стране пришло в движение — оживление смелости мало коснулось православной иерархии. (И во дни все­общей нищеты надо же отказаться от признаков бо­гатства, которыми соблазняет власть.) Только тогда Церковь поможет нам в общественном оздоровлении, когда найдёт в себе силы полностью освободиться от ига государства и восстановить ту живую связь с об­щенародным чувством, какая так ярко светилась даже и в разгаре Семнадцатого года при выборах митропо­литов Тихона и Вениамина, при созыве Церковного Собора. Явить бы и теперь, по завету Христа, пример бесстрашия — и не только к государству, но и к обще­ству, и к жгучим бедам дня, и к себе самой. Воскресительные движения и тут, как во всей остальной жиз­ни, ожидаются — и уже начались — снизу, от рядо­вого священства, от сплочённых приходов, от самоот­верженных прихожан.

САМООГРАНИЧЕНИЕ

Самый модный лозунг теперь, и мы все охотно по­вторяем: «права человека». (Хотя очень разное все имеем в виду. Столичная интеллигенция понимает: свобода слова, печати, собраний и эмиграции, но многие возмущены были бы и требовали бы запретить «права», как их понимает чернонародье: право иметь жилище и работать в том месте, где кормят, — отчего хлынули бы миллионы в столичные города.)

«Права человека» — это очень хорошо, но как бы нам самим следить, чтобы наши права не поширялись за счёт прав других? Общество необузданных прав не может устоять в испытаниях. Если мы не хотим над собой насильственной власти — каждый должен обуз­дывать и сам себя. Никакие конституции, законы и голосования сами по себе не сбалансируют общества, ибо людям свойственно настойчиво преследовать свои интересы. Большинство, если имеет власть расширять­ся и хватать — то именно так и делает. (Это и губило все правящие классы и группы истории.) Устойчивое общество может быть достигнуто не на равенстве со­противлений — но на сознательном самоограничении: на том, что мы всегда обязаны уступать нравственной справедливости.

Только при самоограничении сможет дальше суще­ствовать всё умножающееся и уплотняющееся челове­чество. И ни к чему было всё долгое развитие его, ес­ли не проникнуться духом самоограничения: свобода хватать и насыщаться есть и у животных. Человече­ская же свобода включает добровольное самоограниче­ние в пользу других. Наши обязательства всегда долж­ны превышать предоставленную нам свободу.

Только бы удалось — освоить нам дух самоограни­чения и, главное, уметь передать его своим детям. Больше-то всего самоограничение и нужно для самого человека, для равновесия и невзмутности его души.

И тут — много внутренних возможностей. Например, после нашего долгого глухого неведения — естестве­нен голод: узнавать и узнавать правду, что же имен­но было с нами. Но иные уже сейчас замечают, другие заметят вскоре, что сверх того непосильный современ­ный поток уже избыточной и мелочной информации расхищает нашу душу в ничтожность, и на каком-то рубеже надо самоограничиться от него. В сегодняш­нем мире — всё больше разных газет, и каждая из них всё пухлей, и все наперебой лезут перегрузить нас. Всё больше каналов телепередач, да ещё и днём (а вот в Исландии — отказались от всякого телевидения хоть раз в неделю); всё больше пропагандистского, коммер­ческого и развлекательского звука (нашу страну ещё и поселе измождают долбящие радиодинамики над просторами), — да как же защитить право наших ушей на тишину, право наших глаз — на внутреннее вúде­ние?

Размеренный выход из полосы наших несчастий, который Россия сумеет или не сумеет теперь осуще­ствить,— трудней, чем было встряхнуться от татарско­го ига: тогда не был сокрушён самый хребет народа, и не была подорвана в нём христианская вера.

В 1754 году, при Елизавете, Пётр Иванович Шува­лов предложил такой удивительный — Проект сбере­жения народа.

Вот чудак?

А ведь — вот где государственная мудрость.

ПОДАЛЬШЕ ВПЕРЕД

Нельзя надеяться, что после нынешнего смутного времени наступит некое «спокойное», когда мы «ся­дем и подумаем», как устраивать будущее. Истори­ческий процесс — непрерывен, и таких льготных пе­редышек нам никто «потом» не даст, как не дали «сесть и подумать» Учредительному Собранию. И как ни жжёт сегодняшнее — о нашем будущем устройст­ве всё же надо думать загодя. (Мне же — и возраст мой не даёт уверенности, что я ещё буду участво­вать в обсуждении этих вопросов.)

До революции народ наш в массе не имел полити­ческих представлений — а то, что за тем пропагандно вбивали в нас 70 лет, вело лишь к одурению. Сейчас, когда мы двинулись к развитию у нас поли­тической жизни, уже обсуждаются и формы буду­щей власти,— полезно, чтоб избежать возможных ошибок, уточнить содержание некоторых терминов.

О ГОСУДАРСТВЕННОЙ ФОРМЕ

Освальд Шпенглер верно указывал, что в равных культурах даже сам смысл государства разный и нет определившихся «лучших» государственных форм, которые следовало бы заимствовать из одной великой культуры в другую. А Монтескьё: что каж­дому пространственному размеру государства соот­ветствует определённая форма правления и нельзя безнаказанно переносить форму, не сообразуясь с размерами страны.

Для данного народа, с его географией, с его про­житой историей, традициями, психологическим обли­ком,— установить такой строй, который вёл бы его не к вырождению, а к расцвету. Государственная структура должна непременно учитывать традиции народа. «Так говорит Господь: остановитесь на пу­тях ваших и рассмотрите и расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему.» (Иерем. 6, 16).

Народ имеет несомненное право на власть, но хо­чет народ — не власти (жажда её свойственна лишь процентам двум), а хочет прежде всего устойчивого порядка. Даже христианский социалист Г. П. Федотов после опыта 1917 года настаивал, что власть должна быть сильной и даже, писал он: не зависеть от совета законодателей и отчитываться перед ним лишь после достаточного срока. (Это, пожалуй, уже и слишком.)

Если избрать предлагаемый далее порядок пост­роения институтов свободы снизу, при временном сохранении центральной власти в тех формальных чертах, как она уже существует,— то это займёт у нас ряд лет, и ещё будет время основательно обсу­дить здоровые правила государственного построения.

О будущем сегодня можно высказываться лишь предположительно, оставляя простор для нашего предстоящего опыта и новых размышлений. Оконча­тельная государственная форма (если она вообще может быть окончательной) — дело последователь­ных приближений и проб.

 

Платон, за ним Аристотель выделили и назвали три возможных вида государственного устройства. Это, в нормальном ряду: монархия, власть одного; аристократия, власть лучших или для лучших целей; и политейя, власть народа в малом государстве-по­лисе, осуществляемая в общем интересе (мы теперь говорим — демократия). Они же предупредили о формах деградации каждого из этих видов, соответ­ственно: в тиранию; в олигархию; в демократию, власть толпы (мы теперь говорим — в охлократию). Все три формы могут быть хороши, если они правят для общественного блага, — и все три искажаются, когда преследуют частные интересы.

С тех пор, кажется, никто и не создал практиче­ски ничего, что не вошло бы в эту схему, лишь дополняли её формами конституций. И если обминуть ещё полное безвластие (анархию, власть каждого сильного над каждым слабым); и не попасться сно­ва в капкан тоталитаризма, изобретённого в XX ве­ке; то нельзя сказать, чтоб у нас был широкий вы­бор: по всему потоку современности мы изберём, не­сомненно, демократию.

Но, выбирая демократию, — надо отчётливо пони­мать, чтó именно мы выбираем и за какую цену. И выбираем как средство, а не как цель. Современ­ный философ Карл Поппер сказал: демократию мы выбираем не потому, что она изобилует добродете­лями, а только чтоб избежать тирании. Выбираем — с сознанием её недостатков и поиском, как их пре­одолевать.

Хотя в наше время многие молодые страны, едва вводя демократию, тут же испытывали и крах — именно в наше время демократия из формы государ­ственного устройства возвысилась как бы в универ­сальный принцип человеческого существования, почти в культ.

Постараемся всё же уследить точный смысл тер­мина.

ЧТÓ ЕСТЬ ДЕМОКРАТИЯ И ЧТÓ НЕ ЕСТЬ

Алексис Токвиль считал понятия демократии и свободы — противоположными. Он был пламенный сторонник свободы, но отнюдь не демократии. Дж. С. Милль видел в неограниченной демократии опас­ность «тирании большинства», а для личности нет разницы, подчинилась ли она одиночному тирану или множественному,

Г. Федотов писал, что демократию исказил атеис­тический материализм XIX века, обезглавивший че­ловечество. И австрийский государственный деятель нашего века Иозеф Шумпетер называл демокра­тию — суррогатом веры для интеллектуала, лишён­ного религии. И предупреждал, что нельзя рассмат­ривать демократию вне страны и времени приме­нения.

Русский философ С. А. Левицкий предлагал различать:

дух демократии: 1) свобода личности; 2) право­вое государство;

и вторичные, необязательные признаки её: 1) пар­ламентский строй; 2) всеобщее избирательное право. Эти два последние принципа совсем не очевидны.

Уважение к человеческой личности — более широ­кий принцип, чем демократия, и вот оно должно быть выдержано непременно. Но уважать человече­скую личность не обязательно в форме только пар­ламентаризма.

Однако и права личности не должны быть взнесе­ны так высоко, чтобы заслонить права общества. Папа Иоанн-Павел II высказал (1981, речь на Филип­пинах), что в случае конфликта национальной без­опасности и прав человека приоритет должен быть от­дан национальной безопасности, то есть целости бо­лее общей структуры, без которой развалится и жизнь личностей.

А президент Рональд Рейган (1988, речь в Москов­ском университете) выразил так: демократия — не столько способ правления, сколько способ ограни­чить правительство, чтоб оно не мешало развитию в человеке главных ценностей, которые дают семья и вера.

У нас сегодня слово «демократия» — самое мод­ное. Как его не склоняют, как им не звенят, гре­мят (и спекулируют).

Но не ощутимо, чтобы мы хорошо задумались над точным смыслом его.

После горького опыта Семнадцатого года, когда мы с размаху хлюпнулись в то, что считали демок­ратией, — наш видный кадетский лидер В. А. Макла­ков признал, и всем нам напомнил: «Для демокра­тии нужна известная политическая дисциплина на­рода».

А у нас её и в Семнадцатом не было — и нынче как бы того не меньше.

ВСЕОБЩЕЕ-РАВНОЕ-ПРЯМОЕ-ТАЙНОЕ

Когда в 1937 Сталин вводил наши мартышечьи «выборы» — вынужден был и он придать им вид всеобщего-равного-прямого-тайного голосования («четырёххвостки»),— порядок, который в сегодняшнем мире кажется несомненным как всеобщий закон при­роды. Между тем, и после первой Французской ре­волюции (конституция 1791 г.) голосование ещё не было таковым: оставались ограничения в неравенст­ва в разных цензах. Идея всеобщего избирательного права победила во Франции только в революцию 1848. В Англии весь XIX век находились видные борцы за «конституционный порядок» — такой, ко­торый бы обеспечивал, чтобы никакое большинство не было тираном над меньшинством, чтобы в парла­менте было представлено всё разнообразие слоёв об­щества, кто пользуется уважением и сознаёт ответ­ственность перед страной, — это была задача сохра­нить устои страны, на которых она выросла. С 1918 сползла ко всеобщему избирательному и Англия.

Достоевский считал всеобщее-равное голосование «самым нелепым изобретением XIX века». Во всяком случае, оно — не закон Ньютона, и в свойствах его разрешительно и усумниться. «Всеобщее и рав­ное» — при крайнем неравенстве личностей, их спо­собностей, их вклада в общественную жизнь, разном возрасте, разном жизненном опыте, разной степени укоренённости в этой местности и в этой стране? То есть — торжество бессодержательного количества над содержательным качеством. И ещё, такие выборы («общегражданские») предполагают неструктурность нации: что она есть не живой организм, а механи­ческая совокупность рассыпанных единиц.

«Тайное» — тоже не украшение, оно облегчает ду­шевную непрямоту или отвечает, увы, нуждам бояз­ни. Но на Земле и сегодня есть места, где голосуют открыто.

«Прямое» (то есть депутаты любой высоты избира­ются прямо от нижних избирательных урн) особенно спорно в такой огромной стране, как наша. Оно обрекает избирателей не знать своих депутатов — и преимущество получают более ловкие на язык или имеющие сильную закулисную поддержку.

Все особенности избирательной системы и способов подсчёта голосов подробнейше обсуждались в России комиссиями, партийными комитетами весной и летом 1917, из-за чего Учредительное Собрание и упустило время. И все демократические партии вы­сказались против выборов 4-х — 3-х или даже 2-х-степенных: потому что при таких выборах тянется цепочка личного знания кандидатов, избираемые представители теснее связаны со своей исходной ме­стностью, «с местной колокольней», — а это лишало все партии возможности вставлять своих кандидатов из центра. Лидер кадетов П. Н. Милюков настаивал, что только прямые выборы от больших округов «обеспечат выбор интеллигентного и политически подготовленного представителя».

Кому что нужно.

СПОСОБЫ ГОЛОСОВАНИЯ

Цель всеобщего голосования — выявить Волю На­рода: ту истинную Волю, которая будет всё направ­лять лучшим образом для народа. Существует ли та­кая единая Воля и какова она? — никто не знает. Но замечательно, что при разной системе подсчёта голосов мы узнаём эту волю по-разному и даже про­тивоположно.

Большинству у нас сейчас не кажется важным, как именно устроена система голосования, а между тем она влияет существенно.

Состязуются в мире по крайней мере три системы подсчёта: пропорциональная, мажоритарная и абсо­лютного большинства.

Пропорциональная система почти не проводится ина­че, как по спискам (разумеется, партийным): в каждом округе (на несколько депутатских мест сразу, так пар­тиям удобнее агитировать и контролировать) от каждой партии предлагается список кандидатов, И отдельный кандидат уже тем лишён личной ответственности перед избирателями, а только — перед партией; избиратели же лишены выбрать сами определённого представите­ля, кому доверяют, а выбирают только партию. (Разли­чают две под-системы: «связанных списков», когда из­биратель не может переставлять порядок желательно­сти в списке, партия сама отберёт, такой способ осо­бенно применяется при малой грамотности населения; и под-система «свободных списков», где избиратель может отдать предпочтение кандидатам внутри списка или даже предложить свой список, что, и правда, очень затрудняет технику подсчёта. Есть третий вариант, когда округа делятся на под-округа, лишь с одним именем в каждом, но всё равно затем окружная комиссия произ­водит подсчёт по партиям и, по пропорции, предостав­ляет места именно партиям, а не лицам. Во всех случа­ях выбор лиц достаётся в основном партиям.)

В 1917 все партии от кадетов до большевиков пред­почитали именно этот способ, и при многокандидатных округах. Это усиленно одобрял влиятельный кадет И. В. Гессен: партиям так наиболее удобно организоваться и действовать, а «при системе единоличных выборов ру­ководящая роль нередко ускользает из рук партий»; одобрял и всем нам известный В. И. Ульянов-Ленин: он назвал «одним из самых передовых способов выби­рать», когда выбираются «не отдельные лица, а партий­ные представители». Видно, не зря этот способ ему нравился. Пропорциональные выборы по спискам чрез­мерно усиливают власть партийных инстанций, состав­ляющих списки кандидатов, и дают перевес большим и организованным партиям. И это особенно потому вы­годно партиям, что они могут рассовать своих цент­ральных активистов по дальним округам, где те не жи­вут, и так обеспечить их избрание. На этом — чтобы не требовалось от кандидата жить в своём округе — осо­бенно настаивал кадетский съезд летом 1917: это «даёт возможность для ЦК централизовать производство вы­боров». Да и все другие партии — на том же. Так ска­зать, централизованная демократия.

При пропорциональной системе малые меньшинства обычно могут получить какой-то голос в представитель­ном собрании, но создаётся множество парламентских фракций, и силы распыляются в раздор. Или это толка­ет партии поправлять своё положение через бесприн­ципные коалиции с изъянами для своей программы — но лишь бы набрать голосов и захватить правительство. В сегодняшнем мире есть разительные примеры такой государственной слабости и долгих правительственных кризисов.

При мажоритарной системе тоже бывают такие про­тивоестественные компромиссы между партиями, но в виде ещё предвыборных блоков. При этой системе пар­тия (или блок), едва опередившая других, получает по­давляющее число мест, а едва позади — полный проиг­рыш: даже получив 49% голосов — бывает можно сов­сем не получить парламентских мест. А при неточном распределении избирательных округов может случить­ся и так, что мажоритарная система даёт победу мень­шинству. Так было, например, во Франции в 1893, 1898, 1902: некоторые победившие депутаты получили мень­ше голосов, чем побеждённые; в двух последних слу­чаях совсем не были представлены в палате депута­тов — 53% избирателей.

Зато при этой системе создаётся устойчивое прави­тельство.

Вводимая теперь у нас система выборов по абсолют­ному большинству (для чего возможен 2-й тур) также выталкивает мелкие партии, но даёт возможность тор­говать голосами между 1-м и 2-м турами.

При системе двух партий, как в Соединённых Штатах, независимые кандидаты ничего не решают, избиратель несёт свой голос одной из двух партий (обе — с силь­ным партийным аппаратом и богатейшей поддержкой). Не сразу, не всегда в одну избирательную кампанию, но при этой системе общественное недовольство нахо­дит выход, однако негативный: только бы сменить вот эту, правящую, партию — без гарантии, чтó сделают сменщики.

Итак, всего лишь от способа подсчёта голосов мо­жет ошеломительно измениться и состав правительст­ва и его программа, выражающая, разумеется, Волю Народа.

Но вообще и всякое голосование, при любом спо­собе подсчёта, — не есть поиск истины. Здесь всё сводится к численности, к упрощённой арифметиче­ской идее, к поглощению меньшинства большинством, а это опасный инструмент: меньшинство никак не менее важно для общества, чем большинство, а большинство — может впасть и в обман. «Не следуй за большинством на зло, и не решай тяжбы, отсту­пая по большинству от правды» (Исход, 23, 2).

К тому ж избирательные кампании при большой численности голосующих, среди незнакомых избира­телей, бывают столь суетливы, визгливы, да при ча­стом пристрастии массовых средств информации, что даже отвращают от себя значительную часть населе­ния. Телевидение хотя и выявляет внешность канди­дата, манеру держаться, но не государственные спо­собности. Во всякой такой избирательной кампании происходит вульгаризация государственной мысли. Для благоуспешной власти нужны талант и творче­ство — легко ли избрать их всеобщим голосованием на широких пространствах? Сама по себе — такая система не понуждает политических деятелей дейст­вовать выше своих политических интересов, и даже наоборот: кто будет исходить из нравственных прин­ципов — легко может проиграть.

А. Токвиль, изучая США в XIX веке, пришёл к выводу, что демократия — это господство посредственности. (Хотя чрезвычайные обстоятельства стра­ны выдвигают и в ней сильные личности.)

НАРОДНОЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО

А уж пройдя избрание — кандидат становится народным представителем.

Афинская демократия отвергала всякое «предста­вительство» как вид олигархии. Но она могла себе это позволить при своей малообъёмности.

Напротив, французские Генеральные Штаты в 1789, едва собравшись, провели закон, что отныне каждый депутат есть лишь часть этого коллективно­го собрания, которое и есть воля народа. Тем самым каждый депутат отсекался от своих избирателей и от личной ответственности перед ними.

Наши четыре последовательных Государственных Думы мало выражали собой глубины и пространст­ва России, только узкие слои нескольких городов, большинство населения на самом деле не вникло в смысл тех выборов и тех партий. И наш блистатель­ный думец В. Маклаков признал, что «воля народа» и при демократии фикция: за неё всего лишь прини­мается решение большинства парламента.

Да и невозможны точные народные наказы своим депутатам на все будущие непредвидимые случаи. И — нет такого импульса, который заставлял бы ны­нешних избранцев стать выше своих будущих выборных интересов, выше партийных комбинаций и служить только основательно понятым интересам родины, пусть (и даже неизбежно) в ущерб себе к своей партии. Делается то, что поверхностно нравит­ся избирателям, хотя бы по глубокому или дальне­му смыслу это было для них зло. А в таком обшир­ном государстве, как наше, тем меньше возмож­ность проверять избранцев и тем большая возмож­ность их злоупотреблений. Контрольного механизма над ними нет, есть только возможность попытки от­казать в следующем переизбрании; иного влияния на ход государственного управления у народного большинства не остаётся. (А ведь ни при каком дру­гом представительстве — гражданском, коммерче­ском, поверенные не могут иметь больше прав, чем доверители, и теряют мандат, если выполняют его нечестно.)

Но и так, парадоксально: при той, частой, систе­ме, когда правительство формируется на основе большинства в парламенте, члены этого большинства уже перестают быть независимыми народными пред­ставителями, противостоящими правительству, — но всеми силами услужают ему и подпирают его, что­бы только оно держалось любой ценой. То есть: за­конодатели подчинены исполнительной власти.

(Впрочем, принцип полного разделения законода­тельной, исполнительной и судебной власти — не без спорности: не есть ли это распад живого государст­венного организма? Все три распавшиеся власти нуж­даются в каком-то объединяющем контроле над со­бой — если не формальном, то этическом.)

И ещё: все приёмы предвыборной борьбы требуют от человека одних качеств, а для государственного во­дительства — совершенно других, ничего общего с первыми. Редок случай, когда у человека есть и те и другие, вторые мешали бы ему в предвыборном состя­зании.

А между тем, «представительство» становится как бы профессией человека, чуть не пожизненной. Образуется сословие «профессиональных политиков», для кого политика отныне — ремесло и средство дохода. Они лавируют в системе парламентских комбина­ций — и где уж там «воля народа»...

В большинстве парламентов поражает — перевес юристов, адвокатов. «Юрократия». (Тем более, что за­конов такое изобилие, их система и юридическая про­цедура так сложны, что рядовой человек становится не способен защитить себя перед законом и на каж­дом шагу нуждается в дорогостоящем покровительст­ве адвоката.)

И ЧЕМ МОЖЕТ ОБЕРНУТЬСЯ

Конечно, демократическая система даёт возмож­ность острого наблюдения за действиями чиновников. Хотя, как ни удивительно, и современные демократии обросли грузной бюрократией.

Однако: и во всеобщих выборах большинство дале­ко не всегда выражает себя. Голосование часто про­является вяло. В ряде западных стран больше поло­вины избирателей и даже до двух третей — порой во­обще не являются голосовать, что делает всю проце­дуру как бы и бессмысленной. И числа голосующих иногда раскалываются так, что ничтожный перевес достигается довеском от крохотной малозначительной партии — она-то как бы и решает судьбу страны или курс её.

Как принцип это давно предвидел и С. Л. Франк: И при демократии властвует меньшинство. И В. В. Розанов: «Демократия — это способ, с помощью которо­го хорошо организованное меньшинство управляет не­организованным большинством.»

В самом деле, гибкая, хорошо приработанная демо­кратия умеет лишить силы протесты простых людей, не дать им звучного выхода. Несправедливости тво­рятся и при демократии, и мошенники умеют усколь­зать от ответственности. Эти приёмы — распыляются по учреждениям демократической бюрократии и стано­вятся неуловимы. Сегодня и из самой старинной в ми­ре демократии, швейцарской, раздаётся тревожное предупреждение (Ганс Штауб): что важные решения принимаются в анонимных и неконтролируемых ме­стах, где-то за кулисами, под влиянием «групп давления», «лоббистов».

И при всеобщем юридическом равенстве остаётся фактическое неравенство богатых и бедных, а значит более сильных и более слабых. (Хотя уровень «бедно­сти», как его сегодня понимают на Западе, много, много выше наших представлений.) Наш государствовед Б. Н. Чичерин отмечал ещё в XIX веке, что из аристократий всех видов одна всплывает и при демо­кратии: денежная. Что ж отрицать, что при демокра­тии деньги обеспечивают реальную власть, неизбежна концентрация власти у людей с большими деньгами. За годы гнилого социализма накопились такие и у нас в «теневой экономике», и срослись с чиновными тузами, и даже в годы «перестройки» обогатились в путанице неясных законов и теперь на старте ринуть­ся в открытую, — и тем важней отначала строгое сдерживание любого вида монополий, чтоб не допу­стить их верховластья.

А ещё удручает, что рождаемая современной состя­зательной публичностью интеллектуальная псевдо-элита подвергает осмеянию абсолютность понятий Добра и Зла, прикрывает равнодушие к ним «плюрализмом идей» и поступков.

Изначальная европейская демократия была напоена чувством христианской ответственности, самодисцип­лины. Однако постепенно эти духовные основы вывет­риваются. Духовная независимость притесняется, при­гибается диктатурой пошлости, моды и групповых интересов.

Мы входим в демократию не в самую её здоровую пору.

ПАРТИИ

Ныне пришло к тому, что мы так же не мыслим себе политическую жизнь без партии, как личную без семьи.

Троцкий за месяц до октябрьского переворота воз­гласил: «Что такое партия? Это группа людей, кото­рая добивается власти, чтобы иметь возможность вы­полнить свою программу. Партия, которая не хочет власти, недостойна называться партией.»

Конечно, большевицкая партия — это образчик уни­кальный. Однако само явление партий — древнее, и уже настолько давно было пóнято, что ещё Тит Ливий написал: «Борьба между партиями есть и всегда будет гораздо худшая беда для народа, чем война, голод, мор или любой другой гнев Бога.»

«Партия» — значит часть. Разделиться нам на пар­тии — значит разделиться на части. Партия как часть народа — кому же противостоит? Очевидно — осталь­ному народу, не пошедшему за ней. Каждая партия старается прежде всего не для всей нации, а для се­бя и своих. Национальный интерес затмевается пар­тийными целями: прежде всего — что нужно своей партии для следующего переизбрания; если нечто по­лезное для государства и народа проистекло от враж­дебной нам партии — то допустимо и не поддержи­вать его. Интересы партий да и само существование их — вовсе не тождественны с интересами избирате­лей. С. Крыжановский считал, что пороки и даже крушение парламентского строя происходят именно из-за партий, отрицающих единство нации и само по­нятие отечества. Партийная борьба заменяет где уж там поиск истины — она идёт за партийный престиж и отвоевание кусков исполнительной власти. Верхушки политических партий неизбежно превращаются в олигархию. А перед кем отчитываются партии, кроме своих же комитетов? — такая инстанция не предус­мотрена ни в какой конституции.

Соперничество партий искажает народную волю. Принцип партийности уже подавляет личность и роль её, всякая партия есть упрощение и огрубление лич­ности. У человека — взгляды, а у партии — идеоло­гия.

Что можно тут пожелать для будущего Российского Союза?

Никакое коренное решение государственных судеб не лежит на партийных путях и не может быть отдано партиям. При буйстве партий — кончена будет наша провинция и вконец заморочена наша деревня. Не дать возможности «профессиональным политикам» подменять собою голоса страны. Для всех профессио­нальных знаний есть аппарат государственных слу­жащих.

Любые партии, как и всякие ассоциации в союзы, не более того, существуют свободно, выражают и от­стаивают любые мнения, на свои средства могут иметь печать,— но должны быть открыты, зарегистрированы со своими программами. (Всякие тайные союзы, на­против, преследуются уголовно как заговор против общества.) Но недопустимо вмешательство партий в производственный, служебный, учебный процесс: это всё — вне политики.

Во всяких государственных выборах партии, наряду с любыми независимыми группами, имеют право вы­двигать кандидатов, агитировать за них, но — без со­ставления партийных списков: баллотируются не пар­тии, а отдельные лица. Однако выбранный кандидат должен на весь срок своего избрания выбыть из своей партии, если он в таковой состоит, и действовать под личную ответственность передо всей массой избирате­лей. Власть — это заповеданное служение и не может быть предметом конкуренции партий.

Как следствие: во всех ступенях государственного представительства, снизу доверху, воспрещается обра­зование партийных групп. И, само собой, перестаёт существовать понятие «правящей партии».

ДЕМОКРАТИЯ МАЛЫХ ПРОСТРАНСТВ

Из высказанных выше критических замечаний о современной демократии вовсе не следует, что буду­щему Российскому Союзу демократия не нужна. Очень нужна. Но при полной неготовности ваше­го народа к сложной демократической жизни — она должна постепенно, терпеливо и прочно строиться снизу, а не просто возглашаться громковещательно и стремительно сверху, сразу во всём объёме и шири.

Все указанные недостатки почти никак не относятся к демократии малых пространств: небольшого горо­да, посёлка, станицы, волости (группа деревень) и в пределе уезда (района). Только в таком объёме люди безошибочно смогут определить избранцев, хорошо известных им и по деловым способностям и по душев­ным качествам. Здесь — не удержатся ложные репу­тации, здесь не поможет обманное красноречие или партийные рекомендации.

Это — именно такой объём, в каком может начать расти, укрепляться и сама себя осознавать новая рос­сийская демократия. И это — самое наше жизненное и самое ваше верное, ибо отстоит в нашей местности: неотравленные воздух и воду, наши дома, квартиры, ваши больницы, ясли, школы, магазины, местное снабжение, и будет живо содействовать росту мест­ной нестеснённой экономической инициативы.

Без правильно поставленного местного самоуправле­ния не может быть добропрочной жизни, да само по­нятие «гражданской свободы» теряет смысл.

Демократия малых пространств тем сильна, что она непосредственная. Демократия по-настоящему эф­фективна там, где применимы народные собрания, а не представительные. Такие повелись — ещё с Афин и даже раньше. Такие — уверенно действуют сегодня в Соединённых Штатах и направляют местную жизнь. Такое посчастливилось мне наблюдать и в Швейцарии, в кантоне Аппенцель. Я писал уже об этом в другом месте, не удержусь тут повторить кратко. На городской площади собраны, плотно друг ко другу стоят все имеющие право голоса («способные носить оружие», как предлагал в Аристотель). Голосование — открытое, поднятием рук. Главу своего кантонального правительства, ландамана, переизбрали очень охотно, с явной любовью, — но из предложенных им законо­проектов тут же вслед проголосовали против трёх: доверяем тебе! правь нами — но без этого!

А ландаман Раймонд Брогер в программной речи сказал: Вот уже больше полутысячелетия наша об­щина не меняет существенно форм, в которых она правит сама собою. Нас ведёт убеждение, что свобода связана с нашими обязательствами и нашим само­сдерживанием. Не может быть свободы ни у личности, ни у государства без дисциплины и честности. На­род — решающий судья во всех важных вопросах, но он не может ежедневно присутствовать, чтоб управ­лять государством. И поэтому в управлении неизбеж­на примесь аристократического или даже монархиче­ского элемента. (То же говорил и Аристотель.) Прави­тельство, продолжал Брогер, не должно спешить за колеблющимся переменчивым народным голосовани­ем, только бы переизбрали вновь, не должно произно­сить зазывных речей избирателям, но двигаться про­тив течения. Задача правительства: действовать так, как действовало бы разумное народное большинство, если бы знало всё во всех деталях, — а это становится всё невозможнее при растущих государственных пере­грузках. Именно демократическая система как раз и требует сильной руки, которая могла бы государствен­ный руль направлять по ясному курсу.

Демократия малых пространств веками существова­ла и в России. Это был сквозь все века русский деревенский мiр, а в иные поры — городские веча, казачье самоуправление. С конца прошлого века росла и про­делала немалый путь ещё одна форма его — земство, к сожалению, только уездное и губернское, без кор­ня волостного земства и без обвершения всероссий­ским. Октябрьский переворот насильственно сломал всякое земство, заменив его советами, от самого нача­ла подмятыми компартией. Всей историей с 1918 эти советы опорочены: они никогда не были реальным самоуправлением на каком-либо уровне. Вносимые сейчас робкие избирательные изменения тоже не мо­гут эту форму спасти: она не обеспечивает местных интересов с их влиянием черезо всю структуру снизу вверх. Я полагаю, что «советы депутатов» надо, шаг за шагом, снизу вверх, заменить земской системой.

                                        

Много лет занимавшись государственной историей предреволюционной России, я использую тут опыт на­ших лучших практических деятелей и умов, соединён­ный с моей посильной разработкой. Разумеется, тот опыт не может быть просто перенесен в сегодняшнюю растерзанную страну, где искажены самые основы жизни, но и без него вряд ли наш подъём произой­дёт здоровыми путями.

Я использую тут и предреволюционные русские по­нятия в выражения, чтобы не строить ещё третий ряд. Какие-то из них жизнь заменит, другие — приживут­ся.

земство

Будем различать четыре ступени его:

— местное земство (некрупный город, район круп­ного, посёлок, волость)

— уездное земство (нынешний район, крупный го­род)

— областное земство (область, автономная респуб­лика)

— всероссийское (всесоюзное) земство.

Нам, совершенно отученным от действительного са­моуправления, надо постепенно осваивать этот ход, с низших ступеней его. От залётных политиканов хра­ни нас Бог — но иметь политические навыки полезно многим в многим в населении.

Голосование может производиться только за отдель­ных лиц. В объёме местного земства они, обычно, избирателям хорошо знакомы. Избирательные кампании желательны самые скромные и краткие: лишь дело­вое оповещение о личных программах, биографиях и убеждениях; на эту процедуру не должны тратиться никакие государственные средства, а местные — по усмотрению местных сил. Также и многие подробно­сти процедуры должны решаться на местах, и они мо­гут весьма разниться от местности к местности.

Но всеобязателыны должны быть:

1) Ценз возрастной. Какого возраста должен до­стичь избиратель, чтобы быть допущенным к реше­нию народной судьбы? В наше время незрелая юность не получает устойчивого воспитания ни в се­мье, ни в школе, поверхностно нахватана в образова­нии и порой шатка к самым безответственным влия­ниям. Не следует ли повысить порог до 20 лет? (По суждению местностей или национальных областей этот возраст может быть установлен и выше.) А быть избранным — лишь с 30 лет? с 28?

2) Ценз оседлости. И избиратели, и тем более изби­раемые должны быть укоренены в данной местности, тесно связаны с её интересами, основательно их пони­мать; недавние приезжие или вовсе случайные — не могут тут иметь ответственности суждения. Для изби­рателей оседлость не должна бы быть меньше трёх последних полных, без существенного перерыва, лет. (Каждая местность может устанавливать у себя и вы­ше.) Для избираемых — не меньше пяти последних лет (или, допустим: три последних года непрерывно плюс пять лет в прежнее время).

В местное земство избирается какое-то число зако­нодателей («гласных»). Они утверждают администра­тивных лиц, постоянно ответственных перед ними в своей деятельности. В волости, малом посёлке это мо­жет быть всего один человек. На уровне уезда это: уездная земская управа, которую выделяет из себя или набирает из специалистов уездное земское собра­ние.

Новоизбранные — перенимают власть от существую­щих местных и районных советов депутатов, а те упраздняются.

Выборы в местное земство — только прямые, выбо­ры в уездное — зависят от размеров уезда и надёж­ной всеизвестности кандидатов. При значительной территории и густоте населения — надёжнее приме­нить двухстепенные выборы: местные земства тотчас же заменяют собой местные советы, работают полови­ну своего срока, а затем, сознакомясь в себе, выделя­ют из себя пропорциональную долю в уездное земское собрание до конца срока, до следующих выборов (На эти полсрока продляется существование прежнего райсовета и райисполкома.)

На первый избирательный срок (2 года?) ничто вы­ше уездного земства не избирается. При нашей поли­тической неумелости — местное и уездное земство в ходе практического управления своею местностью станут и школой управления, и в них начнут прояв­ляться и формироваться деятели, способные к более широкому охвату. Убеждает и пример недавних шах­тёрских забастовочных комитетов и «союзов трудя­щихся», проявивших такое сознание и такую органи­зованность.

СТУПЕНИ ПЕРЕДАЧИ ВЛАСТИ

При географической обширности и бытовых услови­ях нашей страны прямые всегосударственные выборы законодателей в центральный парламент не могут быть плодотворны. Только выборы трёх-четырёх­степенные могут провести кандидатов и уже оправдав­ших себя и укоренённых в своих местностях. Это бу­дут выборы не отдалённых малознакомых людей, только и пофигурявших в избирательной кампании, но выборы по взаимному многолетнему узнаванию и доверию.

В конце первого (или даже второго) избиратель­ного срока проводятся выборы третьей ступени: областного земского собрания. Их производят уездные земские собрания (и земское собрание областного го­рода): из своей изученной среды выделяют отведённую им для области пропорциональную долю на весь следующий срок: сами же после этого подвергаются очередному переизбранию.

Составленное так областное земское собрание тут же заменяет собой облсовет, вместо облисполкома формирует для исполнительных действий областную земскую управу, само же, в долготу принятого избирательного срока, собирается только на очередные сессии, а в промежутках члены собрания живут в сво­их уездах. (После того как вся система станет рабо­тать устойчиво, сам избирательный срок может быть повсюду удлинён.)

Тут следовало бы не опустить совета нашего выдаю­щегося земца Д. Н. Шипова: дабы исправить возможные упущения от выборных случайностей, каж­дое собрание имеет право не голосованием, а при пол­ном согласии приобщать в свой состав, не более пя­той части от своего объёма, всем известных полезных и необходимых местных деятелей. В предстоящих ус­ловиях это даст и путь некоторым успешным деяте­лям райсоветов, облсоветов, затем и Верховного Со­вета — быть плавно принятыми в состав новой власти.

Чем авторитетнее будет областное земство — тем, соответственно, сильней самостоятельность и самопопечение автономных национальных республик и обла­стей.

Не берясь тут предугадывать роль и место нынеш­них Верховных Советов Российской Федерации, Укра­ины и Белоруссии — естественно предложить, чтобы в конце следующего срока областные земские собрания выделили бы из себя делегатов в Палату Союза (заме­няющую Совет Союза) Всеземского Собрания (заменя­ющего Верховный Совет депутатов), а сами были бы по тому же принципу переизбраны уездными собра­ниями.

Нынешняя система равномочных палат Совета Со­юза и Совета Национальностей совсем не плоха, если бы выполнялась без показности и без мошенничества. Палата Национальностей могла бы остаться во Всеземском Собрании вообще без изменений — только с тем простором для каждой нации, что отведённые ей места она сама решает, каким порядком замещать: общими выборами или полномочиями по достоинству, и на какие сроки.

Существующий сегодня Совет Союза составлен по смутному смешанному принципу: частью территори­альным голосованием, частью делегированием от КПСС и от организаций. Это — неприемлемо даже и на пе­реходный (4-х? 6-летний?) период и должно быть как-то исправлено. Кроме того, он неуклюж и огружён ещё и Съездом депутатов, от чего законодательная ра­бота только двоится и осложняется.

Успешное построение земской системы, увершаемой Всеземским Собранием, требует, чтобы поработа­ли и набрались опыта уездные и областные собрания, и областяне, хорошо узнав друг друга, могли бы выде­лять во Всеземское Собрание делегации (либо посто­янные на долготу срока, либо посменные на часть его), в которых областной опыт сливался бы со все­российским и всегда надёжно был бы представлен в нём. Парламент не может быть отвлечённо «централь­ным»: он должен состоять из реальных и авторитет­ных представителей областей, да ещё с непременным условием, чтобы они определённую заметную часть года жили в своей местности, не то теряют право пред­ставлять её. (Это — и в Соединённых Штатах так.)

СОЧЕТАННАЯ СИСТЕМА УПРАВЛЕНИЯ

Имеется в виду разумное сочетание деятельности централизованной бюрократии и общественных сил.

Такое сочетание бывало периодами и в Московской Руси: местное самоуправление вело не только мест­ные дела, но в часть общегосударственных, однако под надзором центральной власти.

В 1899 С. Ю. Витте ложно-доказательным рассужде­нием, что самодержавие якобы несовместимо с широ­ким местным самоуправлением, удержал Николая II от расширения прав земств. (Вскоре вослед Л. Тихо­миров, народоволец, ставший монархистом, опроверг это рассуждение, но не был услышан.)

Централизованная бюрократия инерционно старает­ся ограничить области общественного самоуправле­ния. Но это нужно лишь самой бюрократии, а никак не народу, да и не правительству. В здоровое время у местных сил — большая жажда деятельности, и ей должен быть открыт самый широкий простор. Как формулировал Тихомиров: во всём, где общественные силы и сами способны поддерживать общеобязательные нормы, действие правительственных учреждений излишне и даже вредно, так как без нужды расслабляет способность нации к самостоятельности. Повсюду, где допустимо прямое действие народных сил — в форме ли местного самоуправления или деятельности ещё каких-то отдельных общественных ассоциаций, союзов, — это прямое действие должно быть им от­крыто.

Кроме того, этот общественный подпор незаменим для контроля над государственно-бю­ро­кра­ти­чес­кой си­стемой и заставляет любого там чиновника служить честно и поворотливо.

Такую сочетанную систему, деловое взаимодейст­вие администрации правительственной и администра­ции местных самоуправлений, Д. Шипов называл го­сударственно-земским строем.

Но особое соотношение сложится в нынешний пере­ходный и может быть не столь краткий период. Пока общественные силы будут медленно нарастать снизу, набираться государственного опыта, растить свои кад­ры — существующая бюрократия, привыкшая к бес­контрольному всевластию, будет упираться и всяче­ски не уступать своих прав. Однако неизбежно резкое сужение их от возникновения хозяйственной само­стоятельности в стране. Кроме того, в нынешних све­жеизбранных, переходных советах уже показывают себя конструктивные силы, которые помогут этому расширению общественной самостоятельности.

ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ О ЦЕНТРАЛЬНЫХ ВЛАСТЯХ

Сегодня президентская власть — никак не лишняя при обширности нашей страны и обилии её проблем. Но и все права Главы Государства, и все возможные конфликтные ситуации должны быть строго предус­мотрены законом, а тем более — порядок выбора президента. Подлинный авторитет он будет иметь только после всенародного избрания (на 5 лет? 7 лет?). Однако для этого избрания не следует раст­рачивать народные силы жгучей и пристрастной из­бирательной кампанией в несколько недель или даже месяцев, когда главная цель — опорочить конкурента. Достаточно, если Всеземское Собрание выдвигает и тщательно обсуждает несколько кандидатур из числа урождённых граждан государства и постоянно жив­ших в нём последние 7-10 лет. В результате обсужде­ний Всеземское Собрание даёт по поводу всех канди­датов единожды и в равных объёмах публичное обос­нование и сводку выдвинутых возражений. Затем все­народное голосование (в один-два тура, по способу абсолютного большинства) могло бы производиться без напряжённой изнурительной избирательной кам­пании. (Очевидно разумно, по американскому образ­цу, предусмотреть и должность вице-президента: его кандидатуру называет для себя кандидат в президен­ты, и они выбираются вместе.)

Если в течение срока избрания Всеземское Собрание тремя четвертями в каждой палате признáет, что пре­зидент исполняет свои обязанности неудовлетворительно, оно должно опубликовать доказательные сооб­ражения о том — и они выносятся на народное голо­сование, как и возможные новые кандидаты. Напро­тив, если по истечении срока президентства Всезем­ское Собрание двутретным большинством в каждой палате продолжает поддерживать этого президента — нет видимых причин не оставить его на следующий срок без нового народного голосования. Если президент умрёт во второй половине своего срока, — вице-президент заступает его пост до конца срока; если в первой половине — всенародные выборы проводятся заново.

Президент назначает совет министров по своему усмотрению, предпочтительней — из специалистов, принятых на основании конкурса и в качестве госу­дарственных служащих; не желательно — из членов законодательных палат. Министры отчитываются как перед президентом, так и перед обеими палатами, но ими не могут быть сменены. (Можно не упустить из предсмертной программы П. А. Столыпина: двух-трёхлетняя Академия для занятия высших государ­ственных должностей из наиболее способных, отлич­но окончивших институты, с открытыми мотивирован­ными общественными или персональными рекоменда­циями; в Академии — факультеты по профилю мини­стерств. Среди министерств Столыпин выделял мини­стерство местных самоуправлений — в помощь им.)

По определению нашего правоведа В. В. Леонтовича: правительство отличается от администрации (бю­рократии) тем, что решает новые задачи, а админист­рация — старые, установившиеся. Соответственно — и требуемый высокий ранг квалификации и (В ОРИГИНАЛЕ: КВАЛИФИКАЦИИИ) минист­ров; если же правительство само отдастся бюрократизации, то оно потеряет способность вести страну.

Но и вся работа в административной системе долж­на никак не быть ни наградой, ни привилегией, не приносить никаких личных преимуществ. «Плодотвор­но только то правительство, которое видит в себе не что иное, как обязанность»,— писал М. Н. Катков. А после всего, пережитого нами, всякая власть как понятие — уже в неизбывном долгу перед народом. Чтобы теперь исправлять и нагонять всё развален­ное — правительственные учреждения должны отда­вать все силы, возможно иметь удлинённый рабочий день.

Мы — почти ни в чём не можем копировать Швей­царию: и по размеру её, и оттого что она создалась как союз независимых кантонов. Но несомненно мо­жем перенять у неё: при определённом числе тысяч подписей — вносится законопроект, который палаты обязаны рассмотреть; при другом, большем числе (у нас — миллионов) — становится обязательным плебис­цит по выдвигаемому вопросу. Эта законодательная инициатива масс добавляет гибкости в государствен­ную жизнь.

Кроме таких плебисцитов и редких выборов прези­дента — никакие более всенародные голосования не стали бы нужными.

СОВЕЩАТЕЛЬНАЯ СТРУКТУРА

Добавляю эту главу никак не к сегодняшнему мо­менту,— но, мне кажется, весьма важную для нашего отдалённого государственного будущего.

 

Вспоминая свой богатый думский опыт, В. Макла­ков выделял: самые прочные успехи демократии до­стигаются не перевесом большинства над меньшинст­вом, а — соглашением между ними. Для страны с по­литической неопытностью он даже предлагал созда­вать третью палату парламента «из опытного и куль­турного меньшинства»: создание такой преграды бу­дет мешать свободному разливу демократии, но для неё самой менее опасно, чем неограниченная власть большинства.

Делая и ещё шаг в этой мысли: очевидно, надо ис­кать форму государственных решений более высокую, чем простое механическое голосование. Всё отдавать на голосование по большинству — значит устанавли­вать его диктатуру над меньшинством и над особыми мнениями, которые как раз наиболее ценны для по­иска путей развития.

Высокий уровень деятельности всех государствен­ных властей недостижим без установления над ними этического контроля. Его могла бы осуществлять вер­ховная моральная инстанция с совещательным голо­сом — такая структура, в которой голосование почти вообще не производится, но все мнения и контрмнения солидно аргументируются, и это — наиболее авторитетные голоса, какие могут прозвучать в государствен­ной работе.

В нашей истории для того есть прочное подобие: Земский Собор в Московской Руси. Как писал Д. Ши­пов: когда у нас собирались Земские Соборы, то не происходило борьбы между Государем и Соборами, и неизвестны случаи, когда бы Государь поступил в про­тивность соборному мнению: разойдясь с Собором, он только ослабил бы свой авторитет. Соборность — это система доверия; она предполагает, что нравственное единство — возможно и достижимо.

Такому плану идеально могла бы соответствовать Дума (Соборная Дума? Государственная Дума?), со­бранная как бы от народной совести — из авторитет­ных людей, проявивших и высокую нравственность, и мудрость, и обильный жизненный опыт. Но — никак не видно несомненного метода отбора таких людей.

Известным заменителем могла бы быть Дума, со­ставленная от социальных слоёв и профессий, можно сказать — от сословий. (По Далю, первое значение этого слова: люди общего им занятия, одних прав; второе: состояние, разряд, каста.)

Это два самых естественных принципа взаимодей­ствия и сотрудничества людей: по общей территории, на которой они живут; и по роду их занятий, направ­лению их деятельности. Мы — каждый имеем свою работу, специальность, и тем получаем полезное ме­сто в структуре общества. Обезличенное полное равен­ство людских выражений — есть энтропия, направле­ние к смерти. Общество живо именно своею дифферен­циацией. Несут на себе государство — те люди, кото­рые думают, работают и создают всё, чем живёт стра­на. Чем лучше нация организована в социальных группах, тем явственней проступают её творческие си­лы (Л. Тихомиров).

В рассвобождённом нашем обществе с годами несо­мненно разработаются и сплотятся жизнедеятельные сословия — сословия не в кастовом смысле, а — по профессиям и отраслям приложения труда. Слишком долго у нас всяким делом ведали и руководили те, кто ничего в нём не понимают. Наконец каждое дело дол­жны вести знающие. А совета по каждому делу никто не даст лучше, чем представители данной специально­сти. (Сословия, основанные на духовном и деловом со­творчестве людей одной профессии, никак не следует путать с профсоюзами. В сословии — ты естественный член уже по одному роду своей работы. Профсоюз — это организация для борьбы за зарплату и материаль­ные выгоды, куда не каждый вступает и не каждого принимают.)

В дополнение к земскому, территориальному пред­ставительству могло бы нарасти и действовать пред­ставительство сословное. (И часть энергии, непроизво­дительно растрачиваемой в партиях, направится в кон­структивную сословную деятельность.)

Процедуру выборов (или назначения) своих депута­тов в Соборную Думу каждое сословие определяло бы само. Они посылают гуда (ведущие сословия — и по два) не политических депутатов и не для отстаивания своих политических интересов, а — самых опытных и достойных, кому доверяют общие суждения по роду деятельности своего сословия.

Для удобства сосредоточения работы число членов Думы не должно бы превосходить 200-250 человек. (Сословий может оказаться и больше, но может посы­латься один представитель от группы родственных некрупных сословий.)

Мнение без голосования — вовсе не новинка. Напри­мер, у горцев Кавказа долго держался порядок не об­щего голосования, а — «опрос мудрых».

Всякое мнение, суждение или запрос, основательно мотивированное и обращённое более чем половиной Думы к президенту, совету министров, любой из двух палат или к верховной судебной власти, — публикует­ся. И запрошенная инстанция либо должна принять это суждение в руководство, либо опубликовать в двух­недельный срок мотивировку, по которой запрос от­вергается. (В исключительных случаях военной тайны обмен происходит не публично; но члены Думы и в этом случае вправе получить любую нужную информацию о президентской, правительственной, законода­тельной или судебной деятельности.)

Так же, более чем от половины Думы, может быть выдвинут кандидат в президенты.

Если же суждение Соборной Думы принято без го­лосов против — оно накладывает запрет на любой за­кон, на любое действие любого учреждения,— и тот закон, то действие должны быть изменены. Таким же путём может быть наложено вето и на любую канди­датуру в президенты.

Добавление совещательной и весьма сведущей Со­борной Думы — накладывает на все виды властей ум­ственный и нравственный отпечаток. А возможности улучшить общество одними лишь политическими сред­ствами — невелики.

«Цель общежития — установить между людьми нравственный порядок» (М. М. Сперанский).– «Свобода и законность, чтобы быть прочными, должны опираться на внутреннее сознание народа» (А. К. Толстой). — «Политическая крепость прочна только тогда, когда держится на силе нравственной» (В. О. Ключевский).

Право — это минимум нравственных требований к человеку, ниже которых он уже опасен для общества. «Во многих случаях то, что является правом, запре­щается моралью, которая обращается к человеку с за­поведями высшими и более строгими» (П. И. Новгородцев).

Нравственное начало должно стоять выше, чем юри­дическое. Справедливость — это соответствие с нравст­венным правом прежде, чем с юридическим.

ДАВАЙТЕ ИСКАТЬ

В этой сжатой работе я не имел возможности гово­рить об армии, милиции, судебной системе, большин­стве вопросов законодательства, экономики и о проф­союзах. Моя задача была лишь — предложить некото­рые отдельные соображения, не претендующие ни на какую окончательность, а только предпослать почву для обсуждений.

Разумное и справедливое построение государствен­ной жизни — задача высокой трудности, и может быть достигнуто только очень постепенно, рядом последова­тельных приближений и нащупываний. Эта задача не угасла и перед сегодняшними благополучными запад­ными странами, надо и на них смотреть глазами не восторженными, а ясно открытыми, — но насколько ж она больней и острей у нас, когда мы начинаем с ката­строфического провала страны и разученности людей.

Непосильно трудно составлять какую-либо стройную разработку вперёд: она, скорее всего, будет содержать больше ошибок, чем достоинств, и с трудом поспевать за реальным ходом вещей. Но и: нельзя вовсе не пы­таться.

В основу предлагаемой работы положены мысли многих русских деятелей разной поры — и, я надеюсь, их соединение может послужить плодоносной порос­лью.

Июль 1990

———————————————————

Автор передаёт гонорар жертвам Чернобыля